Фредерик Стендаль - Расин и Шекспир
181
«Это у господина такого-то возникла счастливая мысль об отсечении руки» или: «Монсеньер, когда вы не произносите речи, честное слово, я голосую, как велит мне совесть». — (Прим. авт.)
В феврале 1825 года в Палате пэров обсуждался проект закона о святотатстве. Согласно этому проекту, кража со взломом в церквах каралась смертной казнью как отцеубийство. Крайние правые и церковники находили, что наказание недостаточно велико. Стендаль в одной статье этого периода сообщает, что герцог Матье де Монморанси настаивал (по наущению будто бы иезуитов) на непременном отсечении руки. Отсечение руки в принятом Палатами законе было заменено церковным покаянием.
182
...у нас есть и Кольмар и Греция. — В Кольмаре был арестован полковник Карон (1774—1822). Карон во время Реставрации пытался организовать военный заговор в Кольмаре, но был спровоцирован полицией на открытое выступление, арестован и расстрелян в Страсбурге 1 октября 1822 года.
Греческое восстание против турецкого владычества началось в 1821 году. В 1823 году греческая делегация просила у Веронского конгресса помощи против турок. В этом Священный союз им отказал, так как, по словам Александра I, греки восстали против своего законного властителя (принцип легитимизма).
183
Дема — брюссельский книгоиздатель, охотно издававший запрещенные во Франции произведения.
184
За томик этого великого поэта, который благодаря г-ну Дема стоит три франка в Женеве, в Лионе платят двадцать четыре франка, и не всегда еще можно его достать. Нет ничего забавнее списка запрещенных к ввозу произведений, вывешенного в канцелярии таможни в Бельгарде, расположенном между Женевой и Лионом. В то время как я читал этот список, смеясь над его бессилием, несколько честных путешественников переписывали его, чтобы выписать указанные в нем произведения. Все они говорили мне, что везут в Лион Беранже. Март 1824 года. — (Прим. авт.)
185
«История Кромвеля» Вильмена (1819 год, два тома) не пользовалась успехом: ее находили сухой, лишенной обобщений.
186
Паэр — итальянский композитор (1771—1839).
187
Г-жа Свантон-Беллок (1796—1881) — переводчица с английского, уже в то время известна была переводами из Томаса Мура («Любовь ангелов» и «Ирландские мелодии»). Ей Стендаль адресовал свои воспоминания о лорде Байроне.
188
Стихотворная цитата — из Вольтера («Светский человек», 1736).
189
Я получаю четвертый лист этой брошюры, весь измазанный роковыми красными чернилами. Я должен вычеркнуть превосходную похвалу палачу г-на де Местра[189а] в ее отношении к комедии, анекдот о г-дах де Шуазеле и де Пралене — словом, все, что может хотя бы отдаленно оскорбить власть имущих. Какое счастье жить в Филадельфии, говорю я себе в первую минуту! Постепенно мысли мои успокаиваются, и я прихожу к следующим выводам:
Правительство Хартии, во всех фазах его развития, в 1819-м, как и в 1825 году, имеет три больших литературных недостатка:
1. Оно уничтожает досуг, без которого изящные искусства не могут существовать. Италия, добившись двух палат, может быть, лишится какого-нибудь Кановы и Россини будущего.
2. Оно во всех сердцах возбуждает критическое недоверие. Оно разъединяет разные классы граждан ненавистью. Встречая какого-нибудь человека в дижонском или тулузском обществе, вы не спрашиваете. «Каковы его смешные особенности?», но: «Либерал он или ультрароялист?». Благодаря этому различные классы граждан теряют желание быть друг другу приятными и вместе с тем способность смеяться друг над другом.
Англичанин, путешествующий в дилижансе из Бата, тщательно остерегается говорить или шутить даже о самых безразличных вещах: его сосед может быть человеком из враждебного класса, бешеным методистом или тори, который ответит ему и пошлет его к черту, так как для англичан гнев — это удовольствие: он дает им ощущение жизни. Как может выработаться тонкость ума в стране, где можно безнаказанно напечатать: «Георг — распутник» и где преступление составляет одно только слово «король»? В такой стране остаются только два предмета для насмешек: трусливые хвастуны и обманутые мужья; смешная особенность там получает название excentricity[189б].
При деспотизме, не злоупотребляющем эшафотом, на истинной родине комедии, во Франции Людовика XIV и Людовика XV, все путешествовавшие в дилижансе имели одни и те же интересы, смеялись над теми же вещами и, что еще важнее, хотели смеяться, так как они были далеки от серьезных житейских затруднений.
3. Говорят, что житель Филадельфии, о которой я вспоминал с завистью, только и думает о том, как зарабатывать доллары, и почти не знает, что значит слово смешное. Смех — экзотическое растение, с большими издержками вывезенное из Европы и доступное только богачам (путешествие актера Метьюза[189в]). Недостаток тонкости и пуританский педантизм делают невозможной в этой республике комедию Аристофана.
Все это не противоречит тому, что справедливость, свобода, отсутствие шпионов — восхитительные блага. Смех — это только утешение для подданных монархии. Но так же, как больная устрица создает жемчужину, эти люди, лишенные свободы и христианского погребения после смерти, создают «Тартюфа» и «Неожиданное возвращение»[189г].
Я никогда в жизни не говорил с цензором, но представляю себе, что он мог бы сказать в оправдание своего ремесла:
«Если бы даже вся Франция пожелала этого единодушно, мы не могли бы стать людьми 1780 года. Изумительное либретто «Дон Жуана», положенное на музыку Моцартом, было написано в Вене аббатом Касти[189д]; никто не скажет, конечно, что венская олигархия терпимо относится к вольностям на сцене. Так вот, в Вене в 1787 году Дон Жуан, донна Анна и донна Эльвира целых пять минут пели в сцене бала «Viva la liberta»[189е]. В театре Лувуа в 1825 году, в момент, когда мы принуждены выносить речи генерала Фуа[189ж] и г-на де Шатобриана, Дон Жуану велели петь: «Viva l'ilaritá»[189з]. Ведь веселья-то нам и не хватает.
В 1787 году никто и не думал аплодировать свободе; теперь же приходится бояться, как бы это слово не стало знаменем. Война объявлена. Число привилегированных очень невелико, они богаты и вызывают зависть; насмешка могла бы стать страшным оружием против них, разве это не единственный враг, которого боялся Буонапарте? Значит, если вы не хотите закрыть театры, необходимы цензоры».
Переживет ли комедия такое положение дел? Не станет ли роман, ускользающий от цензуры, наследником бедной покойницы? Допустят ли царедворцы, справедливо боящиеся смеха, насмешки над кликой композиторов, проклинающих Россини, над кликой торговцев крестами и оптиков, которые их покупают? Или такой забавный сюжет: «Писатель, или Двадцать должностей», или другой «Охотник за наследствами»? Разве все клики смешных людей не имеют естественных защитников, которые объединяются для поддержки так называемой «общественной благопристойности»?
Разве поддержание спокойствия не первая обязанность полиции? Какое ей дело до того, что одним шедевром будет меньше? При первом же нарушении «единства места» в «Христофоре Колумбе» в партере убили человека.
С другой стороны, если у нас будет полная свобода, кто станет писать шедевры? Все будут работать, никто не будет читать ничего, кроме больших газет in-folio, где все истины будут изложены в самых прямых и ясных выражениях. Тогда французская комедия будет пользоваться полной свободой; но, лишившись Сент-Пелажи и зала Сен-Мартен[189и], мы вместе с тем лишимся остроумия, которое необходимо для того, чтобы писать комедии и наслаждаться ими, этого великолепного сочетания искренности нравов, легкой веселости и пикантной сатиры. Для того, чтобы при монархии был возможен Мольер, требовалась благосклонность Людовика XIV. В ожидании этого счастливого случая и учитывая жестокую критику, которой Палата и общество преследуют стоящих у власти лиц, от этого еще менее склонных разрешить насмешки, испытаем на сцене романтическую трагедию. У себя дома будем читать романы и разыгрывать дерзкие пословицы.
Со времени Хартии, когда молодой г[ерцог] входит в салон, он вызывает чувство недоброжелательства. Из чего я заключаю, что г[ерцоги] в скором времени будут очень достойными людьми и вместе с тем такими же веселыми, как английские лорды.
Таким образом, Хартия 1) лишает досуга, 2) разъединяет ненавистью, 3) убивает тонкость ума. Зато мы обязаны ей красноречием генерала Фуа. — (Прим. авт.)
