Б Соколов - Булгаков
Но странно: если А. Белый с интересом относился к Булгакову, ценил его как интересного, оригинального писателя, то Булгаков не принимал Белого.
Помню, однажды несколько позже я в разговоре с Михаилом Афанасьевичем произнес имя Белого.
— Ах, какой он лгун, великий лгун… — воскликнул Булгаков. — Возьмите его последнюю книжку (роман «Москва». — П. 3. - очевидно, речь здесь идет о «Московском чудаке». — Б. С.). В ней на десять слов едва наберется два слова правды! И какой он актер!». Характерно, что Булгаков не мог не знать о близости П. Н. Зайцева Б., чьим литературным секретарем он фактически являлся, однако предпочел прямо высказать свое негативное отношение к автору «Московского чудака». Чтение у П. Н. Зайцева и знакомство Б. с Булгаковым произошло, скорее всего, 3 декабря 1924 г., в среду, так как П. Н. Зайцев сообщал поэту Максимилиану Волошину (Кириенко-Волошину) (1877–1932) в письме от 7 декабря 1924 г.: «Мы собираемся по средам. Читали: А. Белый — свой новый роман, М. Булгаков — рассказ «Роковые яйца». Несомненно, речь идет о чтении Б. первых двух глав романа «Московский чудак», которые в декабре 1924 г. писатель сдал в московское издательство «Круг».
Б. ощущал какую-то внешнюю похожесть (при несходстве внутреннего содержания) своей судьбы и булгаковской. П.Н. Зайцев зафиксировал такое высказывание Б.: «Прекрасно отзывался о Булгакове, считая его талантливым писателем, с прекрасной выдумкой, подлинным остроумием. Его подкупала фантастичность и сатиричность М. Булгакова». Поэтому, когда в сентябре 1930 г. издательство «Федерация» хотело отказаться от печатания романа «Маски» якобы из-за нехватки бумаги, Б. шутливо заметил П. Н. Зайцеву: «- Булгаков стал режиссером МХАТа, а я пойду в режиссеры к Мейерхольду». Здесь сказалось принципиальное несходство эстетических позиций — Б. тяготел к Мейерхольду, которого Булгаков, возможно, не понимал и уж точно не принимал. В 1928 г. Мейерхольд собирался поставить драму «Москва» по эпопее Б., написавшего инсценировку, но спектакль так и не был осуществлен. Б. не исключал, что в случае отказа от публикации его сочинений придется, как и Булгакову, делать вынужденную театральную карьеру. Автор «Петербурга» и «Москвы» чувствовал себя на родине как в могиле, после того, как в 1922 г. один из вождей большевиков Л. Д. Троцкий в статье в «Правде», а в следующем году в программной книге «Литература и революция» объявил: «Белый покойник и ни в каком духе он не воскреснет». В связи с этим Б. в статье «Почему я стал символистом и почему я не переставал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития» признавался: «Я вернулся в свою «могилу» в 1923 году, в октябре: в «могилу», в которую меня уложил Троцкий, за ним последователи Троцкого, за ними все критики и все «истинно живые» писатели… Я был «живой труп». «Воскреснуть» Б. удалось только благодаря обретенному еще до революции положению «живого классика» с европейской известностью. Новой власти было лестно, по крайней мере в 20-е годы, что такой писатель готов ее признать. Б. выделили своеобразную «нишу» — романы из дореволюционного прошлого, исследование Гоголя, мемуары (правда, если они касались скользких мистических сюжетов, вроде воспоминаний о Р. Штейнере, то не публиковались). Б. позволили не восхвалять в своих книгах социалистического настоящего, сохраняя, однако, фактический запрет сатиры на советскую действительность. У Булгакова дореволюционной писательской славы не было, и к концу 20-х годов он оказался настоящим «живым трупом», когда все пьесы были сняты со сцены и существовал фактический запрет на публикацию прозы. К 1934 г., моменту смерти Б., положение почти не улучшилось: кроме возобновления «Дней Турбиных», режиссерской поденщины во МХАТе и инсценировки «Мертвых душ», разруганной Б., радоваться было нечему, так что судьба Б. по сравнению с булгаковской все же была завидной — почти все, созданное после 1923 г., оказалось изданным при жизни автора «Петербурга». Вероятно, Булгаков действительно завидовал Б., тем более что даже попытки уйти от современности и обратиться к истории, как в биографии «Мольер» и пьесе «Кабала святош», успеха не принесли. Репутация злободневного писателя, созданная «Днями Турбиных» и сатирическими повестями, заставляла цензоров с подозрением относиться к самому имени Булгакова на титуле любого произведения, даже не относящегося к современности. У Б. репутация была противоположной: писателя, витающего в мистическом тумане и от современности далекого. Тот же Л. Д. Троцкий убеждал: «Воспоминания Белого о Блоке — поразительные по своей бессюжетной детальности и произвольной психологической мозаичности — заставляют удесятеренно почувствовать, до какой степени это люди другой эпохи, другого мира, прошлой эпохи, невозвратного мира… Белый… ищет в слове, как пифагорейцы в числе, второго, особого, сокрытого, тайного смысла. Оттого он так часто загоняет себя в словесные тупики». Проза Б. была доступна лишь узкому кругу подготовленных читателей, в отличие от прозы Булгакова, и власть не считала ее опасной для себя. Поэтому литературная судьба Б. сложилась удачнее булгаковской. Художественная фантазия Б. в инфернальных образах отражала его представления о реальном бытии Бога и потусторонних сил. Булгаковская инфернальная фантастика отражала только современное писателю бытие.
Отрицательное отношение Булгакова к Б. зафиксировано и в дневнике «Под пятой» в связи с чтением Б. на собрании у П. Н. Зайцева воспоминаний о Валерии Брюсове. 16 января 1925 г. автор дневника записал: «Позавчера был у П. Н. Зайцева на чтении А. Белого… Белый в черной курточке. По-моему, нестерпимо ломается и паясничает.
Говорил воспоминания о Валерии Брюсове. На меня все это произвело нестерпимое впечатление. Какой-то вздор… символисты… «Брюсов дом в 7 этажей».
— Шли раз по Арбату… И он вдруг спрашивает (Белый подражал, рассказывая это в интонации Брюсова): «Скажите, Борис Николаевич, как по-Вашему — Христос пришел только для одной планеты или для многих?» Во-первых, что я за такая Валаамова ослица — вещать, а, во-вторых, в этом почувствовал подковырку…
В общем, пересыпая анекдотиками, порой занятными, долго нестерпимо говорил… о каком-то папоротнике… о том, что Брюсов был «Лик» символистов, но в то же время любил гадости делать…
Я ушел, не дождавшись конца. После «Брюсова» должен был быть еще отрывок из нового романа Белого. Мегсi».
Стиль Б. Булгакову, несомненно, казался слишком вычурным (как в приведенном каламбуре о «Брюсовом доме»), а шутки над христианством коробили его, в тот момент вновь обратившегося к вере в Бога, вероятно, не меньше, чем кощунственные статьи в журнале «Безбожник».
«БЕНЕФИС ЛОРДА КЕРЗОНА», фельетон, имеющий подзаголовок «(От нашего московского корреспондента)». Опубликован: Накануне, Берлин — М., 1923, 19 мая. В Б. л. К. описана массовая демонстрация в Москве, состоявшаяся 12 мая 1923 г. и направленная против меморандума министра иностранных дел Великобритании Дж. Н. Керзона (1859–1925) от 8 мая 1923 г. В этом меморандуме Керзон требовал компенсаций за конфискованную советским правительством британскую собственность — рыболовные суда в Белом море и расстрелянных по обвинению в шпионаже британских подданных, а также прекращения революционной пропаганды на Востоке и преследований религии в СССР. В Б. л. К. Булгаков выступает в позе объективного наблюдателя организованной властями демонстрации, правда, не упустив случая кольнуть нелюбимого им Владимира Маяковского (1893–1930): «…Маяковский, раскрыв свой чудовищный квадратный рот, бухал над толпой надтреснутым басом…»; «Маяковский все выбрасывал тяжелые, как булыжники, слова…» В действительности Булгаков неодобрительно относился как к ноте Керзона, так и к реакции на нее советского руководства. В дневнике «Под пятой» первая запись, датированная 24 мая 1923 г., посвящена событиям, связанным с так называемым ультиматумом Керзона: «12-го мая вернулся в Москву (из Киева. Б.С.). И вот тут начались большие события. Советского представителя Вацлава Вацлавовича Воровского убил Конради в Лозанне. 12-го в Москве была грандиозно инсценированная демонстрация. Убийство Воровского совпало с ультиматумом Керзона России: взять обратно дерзкие ноты Вайнштейна (тогдашнего начальника главного управления финансового госконтроля Наркомфина СССР А. И. Вайнштейна (1877–1938), предъявлявшего претензии британскому правительству в связи с интервенцией. — Б. С.), отправленные через английского торгового представителя в Москве, заплатить за задержанные английские рыбачьи суда в Белом море, отказаться от пропаганды на Востоке и т. д. и т. п.
В воздухе запахло разрывом и даже войной. Общее мнение, правда, что ее не будет. Да оно и понятно, как нам с Англией воевать? Но вот блокада очень может быть. Скверно то, что зашевелились и Польша, и Румыния (Фош (верховный главнокомандующий войсками Антанты в конце первой мировой войны. — Б.С.) сделал в Польшу визит). Вообще мы накануне событий. Сегодня в газетах слухи о посылке английских военных судов в Белое и Черное моря и сообщение, что Керзон и слышать не хочет ни о каких компромиссах и требует от Красина (тот после ультиматума немедленно смотался в Лондон на аэроплане) точного исполнения по ультиматуму» (Л. Б. Красин (1870–1926) был тогда советским полпредом в Лондоне и по совместительству наркомом внешней торговли. — Б.С.). В следующей записи, 11 июля 1923 г., Булгаков подвел неутешительные итоги: «Нашумевший конфликт с Англией кончился тихо, мирно и позорно. Правительство пошло на самые унизительные уступки, вплоть до уплаты денежной компенсации за расстрел двух английских подданных, которых советские газеты упорно называют шпионами».
