Звери. История группы - Зверь Рома

– Саша, я хочу домой съездить.

– Надо взять билет на самолет и полететь.

– Это дорого, лучше на поезде.

– На самолете же быстрее!

– Понятно, что быстрее, но денег‐то нет.

Мама спрашивала, чем я занимаюсь в Москве, я рассказывал. Переживала за меня: молодец, продолжай, ты там смотри посерьезнее, поаккуратней. Но как мама может знать, что такое музыка? Не важно, чем бы я занимался, – она в любом случае переживала бы за то, что я делаю, строительство это или музыка. Если бы я ей сказал, что стал прорабом на стройке, начальником отдела или что песню записал и, может, ее на радио возьмут, она бы одинаково за меня радовалась. Не то чтобы она не верила. Я и сам не верил. Нет же такой цели – стать звездой. Я занимался этим всем, потому что было интересно. Потому что это творчество. Были, конечно, мысли «хорошо бы…», но чтобы так заморачиваться, идти к этому, стремиться – такого не было.

Фабрика грёз

Япросто писал песни, и мы с Сашей их записывали, сидели вдвоем над аранжировками. Вел процесс он. Саша забивал барабаны. Примитивно совсем, без сбивок, без остановок. Просто как подложку. Я играл на басу. Потом Саша говорил: «Все! Отдай, у тебя плохо получается!» Сам брал в руки бас-гитару и начинал наигрывать. «Саша, у тебя тут плохо выходит, дай я сам это место сыграю, а ты вот то». Мы записывали, потом резали, множили… «Давай теперь гитару!» Я брал гитару, и мы записывали ее партию. «Теперь, Саш, давай стринги, клавиши, какой‐нибудь фон…» Он быстро чего‐то там наигрывал – так появлялась некая картинка. Потом я пропевал свой вокал. А дальше мы думали, делать ли где‐то какую‐нибудь вставку, проигрыш или не стоит, может, какое музыкальное украшательство или эксперимент.

Однажды мы сидели на студии и беседовали. Я рассказывал историю про Свету из Новороссийска. Саша незаметно включил диктофон, положил его в нишу под столом. Мы говорили часа два-три, я рассказал все как было: как познакомились, как все развивалось, как я приезжал, какие знакомые общие были, в какие места ходили, о чем вместе думали… А он взял и все это записал, порезал и склеил – получился небольшой монолог, который он вставил в песню «Дожди-пистолеты». Без моего ведома. Я как‐то приезжаю в студию, он говорит: «Я сделал вставку, вещичку кое‐какую» – и включает мне запись.

– Саш, ты чё сделал такое? Это же моя история.

– А что, тебе жалко? У тебя же все это было?

– Было.

– Жалко людям рассказать? Мне ведь рассказал.

– В принципе, нет.

– Ты чего‐то стесняешься?

– Нет.

– Ну вот и все.

С «Маленькой „с“» тоже была история. Мы долго ее сводили. Я сидел-сидел, слушал-слушал… А потом в каком‐то порыве схватил Сашин диктофон, забежал в туалет и начал на него надиктовывать. «Алло! Алло! Мне тебя не слышно…» Мне в этот момент представилась ситуация прямо по тексту. «Алло, не отвечали… мы быстро исчезали… алло…» Вообще, у меня часто бывает, когда одновременно возникает в голове столько ассоциаций и все они сплетаются. В тот момент мне почему‐то вспомнилась песня Высоцкого: «Девушка, здравствуйте!.. Семьдесят вторая! Жду, дыханье затая! Быть не может, повторите, я уверен – дома! А, вот уже ответили… Ну здравствуй, это я!» И мне почему‐то представилось – пурга, я стою в старой телефонной будке, кричу: «Алло! Алло! Мне плохо слышно!» Вроде я куда‐то улетаю, а на том конце провода девушка, и я кричу ей: «Не переживай, мы обязательно скоро встретимся!» И вот я стою в туалете, как дурак, и на диктофон записываю это. Со стороны могло показаться, что я в бреду, а я был весь в той героической атмосфере.

Записав это, как будто бы спокойный, я захожу в студию, а сам думаю: что я сейчас Саше скажу? Как объясню, что я в туалете делал, зачем орал, что это было? Как объяснить состояние, в котором все это может наговорить на диктофон абсолютно трезвый человек? «Саш, я вот тут такую штуку записал. Хорошо бы в проигрыш вставить, вот файлик, только не слушай кусками, давай целиком». Мы придумали проигрыш, гитару записали, подложили монолог и только тогда проиграли. Получилось здорово: появился позитив, такая легкость и романтика, искренняя и беззащитная.

Экспериментировали мы с Сашей жестко. Для нашего дела даже проституток приглашали… Так, секундочку! Не надо вот этих вот осуждающих глаз! Я все объясню. Мы записывали «Просто такую сильную любовь», в которой ближе к концу есть проигрыш: тут-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту… Там должны были звучать слова: «Ты такой хороший». Наподобие как в «Для тебя»: «А ты всегда будешь меня любить?» И мы задумались: кто же это может произнести лучше всех? Решили, что это должны быть проститутки. Те, что на улице стоят. Мы поехали на Садовое: они стояли там в районе Сухаревской площади. Сняли ночную бабочку, заплатили деньги, повезли в студию. Она‐то думала, что ее наняли по назначению. Приехали. Она спрашивает:

– Что делать будем?

– Вы должны встать перед микрофоном и сказать вот эту фразу.

– Что мне нужно сделать?!

– Мы не будем с вами заниматься сексом, вы за эти деньги просто скажите фразу вот в этот микрофон.

Она микрофона боялась больше, чем члена. Долго не могла ничего из себя выдавить. Тогда я понял, что проститутки – это не актрисы. У нас в архиве остались файлы, где эту фразу говорят продажные женщины. Разные. После записи мы с ними прощались.

«Делай, что захочешь, и не будет стыдно». Так начинаются «Пингвины». С ними мы тоже повеселились, вставили голоса из мультика «Простоквашино». Матроскин кричит там: «Ура-а-а!» И еще вот это: «Тук-тук. Я почтальон Печкин, принес газету с заметкой про вашего мальчика». Мы сделали это, чтобы подчеркнуть состояние героя – он немножечко в бреду. От любви, от происходящего. Такое душевное расстройство. Оттого и «санитары-суки».

Как‐то я написал и принес Саше на студию «Быть добрее». Спел под гитару, как обычно. Саша ее записал и говорит:

– Прикольно, но какая‐то это бардовщина вроде?

– Что родилось, то родилось.

– Давай-ка на клавишах каких‐нибудь смешных попробуем.

Он умеет на клавишах играть, поэтому все время их везде вставляет. Хорошо, сделали клавиши, я спел. Послушали – опять не то, не прет. Мы же с диктофонами забавлялись, ерундой всякой занимались, какие‐то звучки прописывали. Самодеятельность на любителя… У Саши была такая смешная программа, которая ускоряет звук. Он предложил попробовать. Мы так ржали! Мы не могли даже дослушать куплет до конца, Войтинский нажимал на паузу и по полу ползал от смеха. Потом мы успокаивались, он снова включал – и мы опять на пол. Может, я пел и серьезно, но когда это ускорялось, слушать спокойно было нельзя. Саша задумался: «Что будем с этим делать? Вот мы ржем, а дальше‐то что? Может, так и оставим?» Так и оставили.

Но не все было так легко и задорно. Мы долго мучились с «Фабрикой грёз». Я пел ее бесконечное количество раз. Потом начал не петь, а орать. Потом нежно и вкрадчиво, как угодно. Я искал краски. Но в конце концов мы с Сашей поняли, что ее невозможно спеть целиком никогда, с одной эмоцией. Песня очень противоречива. Было проще ее склеить из разных кусочков – разных состояний, подобрать разные эмоции и собрать по частям это чудовище. Потому что «Фабрика грёз» – это песня-монстр. «Фабрика грёз» – это не один Голливуд, это шире. Гигантская бурлящая индустрия. Мы придумали историю, в которой я больной, сумасшедший человек, влюбляюсь в телеведущую, сбегаю из дурдома. В городе начинаются беспорядки, погромы. Я иду по улице, прохожу мимо магазина бытовой техники, а там телевизоры в разбитой витрине, все охвачено огнем. И я «спасаю» телевизор, в котором ее лицо. Вот это то, что происходит в нашем обществе.

Запись в студии – это тоже преодоление себя: тяжело стоять в маленькой комнатушке перед микрофоном в пустоте. Бывают моменты, когда ты совсем ничего не можешь. Тогда ты прибегаешь к каким‐то актерским способностям. А иногда тебя настолько прет, что невозможно остановиться. Башню срывает, когда что‐то не получается: «Гребаный крот! Достало меня это!!!» И тебя уже выворачивает наизнанку. В конце «Фабрики грёз» я реально блевал.