Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2003)
И вот именно вследствие этого присущего моему уму свойства охватывать борьбу во всем ее исполинском объеме и развитии я бываю подчас менее чувствителен к неудачам и бедствиям настоящего момента, хотя временами и удручен печалью и отвращением, и чтобы не совсем потерять бодрости и интереса к жизни, должен вспомнить, что ты где-то около меня... Восточный вопрос, которому суждено пережить наше поколение и который будет трепать и терзать его до конца нашего существования, напоминает мне остроумные слова брата г-жи Смирновой жене. Когда ею овладевал приступ нетерпения и гнева против мужа, он говорил ей: “Вбей себе хорошенько в голову, что, если ты проживешь до 80 лет с лишним, твой муж переживет тебя ровно на год...”.
Из новостей сообщу тебе одну довольно прискорбную, которая, быть может, тебе еще неизвестна. На днях государь получил извещение, что его тетка, вдовствующая королева, собирается приехать на постоянное жительство в Россию вследствие ссоры с сыном, который из сумасбродства вздумал послать ленту своего высшего ордена Людовику Бонапарту в знак приветствия по случаю падения Севастополя, а императору Всероссийскому, вероятно, в виде утешения. Патриотическое негодование королевы вполне законно; однако ее приезд ожидается не без некоторого опасения.
Милая моя кисанька, я мог бы написать тебе еще целые тома, но отвратительное перо, движущееся в моих пальцах и оставляющее на бумаге отвратительные письмена, до крайней степени раздражает мои нервы и отнимает всякую свободу мысли, оставляя в сердце большой запас нежности. Но еще больше я любил бы тебя воочию. Да хранит тебя Бог.
Ну вот, прошло чуть более двух недель, и поэт опять покинул Овстуг и выехал в Москву, где одной из первых его встретила дочь Анна. “Мой отец только что приехал из деревни, — записала она в дневнике, — ничего еще не подозревая о падении Севастополя. Зная его страстные патриотические чувства, я очень опасалась первого взрыва его горя, и для меня было большим облегчением увидеть его не раздраженным; из его глаз только тихо катились крупные слезы...”.
Но грустить ему было некогда. В старой столице находился Двор, и поэт опять на балах, приемах, в Кремле, на торжественной обедне... Читая подобные письма, не только жена могла удивиться “присущему его уму свойству охватывать борьбу во всем ее исполинском объеме и развитии...”. Таковы были его мысли по поводу Восточного вопроса даже после поражения российских войск в Крыму...
У Тютчева на все была удивительная память, особенно на шутки, каламбуры в отношении друзей и знакомых. Их-то он нередко цитировал и в письмах к жене. Так, как, например, о брате своей приятельницы А. О. Смирновой-Россет, Аркадии Осиповиче Россет (1812—1881), генерале-майоре, впоследствии товарище министра государственных имуществ. Под стать отцу, многие истории, касающиеся русского Двора, записывала в свой дневник и Анна Тютчева. Эту же новость, касающуюся возможного приезда в Россию королевы Нидерландов Анны Павловны, тетки Александра II, имеющей тяжелый, неуживчивый характер, и она записала у себя.
* * *
Москва, 11 сентября 55
Пребывание царской фамилии в Москве близится к концу. Молодая императрица уезжает сегодня в 10 ч. вечера, а императрица-мать вскоре последует за ней. Здесь останется лишь вел. кн. Елена Павловна, которая хочет остаться до 20-го этого месяца. Я только что расстался с Анной, которая повела к императрице обоих детей Жуковского.
Этому пребыванию государя и его семьи в Москве, теперь уже прошедшему, суждено, может быть, стать знаменательным историческим событием. Будущее выяснит его значение и покажет, может ли история поставить рядом посещение Александром II Москвы в 1855 году с посещением ее Александром I в 1812 г., несколько недель до въезда Наполеона I в эту столицу. Обыкновенно злоупотребляют сопоставлениями или, скорее, делают из них общие места, лишенные смысла, как все, что подвергается нелепым толкам толпы. И, однако, соотношение этих двух событий очевидно. То, что теперь происходит — возобновление 1812 года, — это вторая Пуническая война Запада против России, и надо сознаться, что на этот раз нападение гораздо прямее и определеннее. Это не необдуманная выходка, не набег или брешь, подобно рискованному походу 1812 года. На этот раз вопрос поставлен гораздо яснее. Весь Запад сам, стремясь во что бы то ни стало избежать последствий распадения, угрожающего ему, напрягает все силы свои на то, чтобы помешать будущности Восточной Европы. И вот почему, устранив все чужеродные элементы, усложнявшие вопрос с 1812 года, он перенес его на надлежащую почву — на почву Восточного вопроса. Понятно, что, желая повалить дерево, пришлось рубить ствол, а раз что ствол смертельно ранен, ветви отпадут сами собой, и из них легко будет делать вязанки — это уже будет сухое дерево... Одним словом, остается решить, суждено ли самой многочисленной из трех европейских рас, проигрывавшей в течение уже почти тысячи лет все маленькие стычки авангарда в борьбе с двумя другими, — суждено ли ей быть окончательно побежденной в решительном сражении, потерять свою историческую самостоятельность и быть только трупом с заимствованной душой.
В 1855 году В. А. Жуковский жил с болевшей после рождения детей женой Елизаветой Рейтерн в Германии, а их дети, дочь Александра (1842—1899) и сын Павел (1845—1912), воспитывались в основном заботами Двора.
Как известно, Пунической (т. е. затяжной) войны России с Западом не получилось. Большинство сановников во главе с Александром II в конце декабря уже высказались за прекращение боевых действий.
* * *
Суббота, 17 сентября
Милая моя кисанька, итак, с прошлого вторника я снова водворился в Петербурге — ровно через шесть недель после того, как покинул это приятное местопребывание. На этот раз я совершил путешествие в многочисленном обществе знакомых. Кроме княгини Юсуповой тут были Муравьевы, граф Перовский, бывший министр внутренних дел со своим племянником графом Алексеем Толстым, голландский посланник г-н Дюбуа и т. д., и т. д. Это было не так скучно, как путешествие по ту сторону Москвы, однако все-таки весьма утомительно, и я порядком измучился, но не столько по причине неудобств для себя лично, сколько в предвидении того, как потом измучаешься ты. И, однако, чего бы я не дал, чтобы знать, что ты уже на этой пресловутой железной дороге и первая часть путешествия, полная всяких передряг, которые трудно предусмотреть и преодолеть, осталась для тебя позади.
[…]Благодарю, моя киска, ты пишешь, как никто другой, и невозможно лучше тебя излагать свои мысли... Твой слог почти столь же выразителен, и выразительность его почти столь же приятна, сколь приятно выражение твоего милого и прелестного лица... Что касается содержания твоего письма, помеченного 11-м, то известия, полученные с тех пор, раскрыли перед тобой все значение севастопольской катастрофы... О да, ты вполне права, — наш ум, наш бедный человеческий ум захлебывается и тонет в потоках крови, по-видимому, — по крайней мере, так кажется — столь бесполезно пролитой... И это ужасное бедствие, вероятно, только исходная точка, первое звено целой цепи еще более страшных бедствий... Я считаю Крым потерянным и армию князя Горчакова поставленной в очень тяжелые условия. Здесь почти все разделяют это мнение — и действительно, нельзя обманывать себя относительно огромной опасности положения. Ибо что может быть серьезнее такого положения, когда даже некоторые успехи — в той мере, в какой они возможны, — только продлили бы, как это было под Севастополем, агонию защитников и, самое большое, заставили бы противника направить на другое место свой удар, хотя и там не было бы ни малейшей надежды отвести или отразить его. Никогда еще, быть может, не происходило ничего подобного в истории мира: империя, великая, как мир, имеющая так мало средств защиты и лишенная всякой надежды, всяких видов на более благоприятный исход.
Чтобы получить более ясное понятие о сущности этой борьбы, следует представить себе Россию, обреченную только одной рукой отбиваться от гигантского напора объединившихся Франции и Англии, тогда как другая ее рука сдавлена в тисках Австрии, к которой тотчас примкнет вся Германия, как только нам вздумается высвободить эту руку, чтобы попытаться схватить теснящего нас врага... Для того чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злосчастного человека, который в течение своего тридцатилетнего царствования, находясь в самых выгодных условиях, ничем не воспользовался и все упустил, умудрившись завязать борьбу при самых невозможных обстоятельствах. Если бы кто-нибудь, желая войти в дом, сначала заделал бы двери и окна, а затем пробивал стену головой , он поступил бы не более безрассудно, чем это сделал два года назад незабвенный покойник. Это безрассудство так велико и предполагает такое ослепление, что невозможно видеть в нем заблуждение и помрачение ума одного человека и делать его одного ответственным за подобное безумие. Нет, конечно, его ошибка была лишь роковым последствием совершенно ложного направления, данного задолго до него судьбам России, — и именно потому, что это отклонение началось в столь отдаленном прошлом и теперь так глубоко, я и полагаю, что возвращение на верный путь будет сопряжено с долгими и весьма жесткими испытаниями. Что же касается конечного исхода борьбы в пользу России, то, мне кажется, он сомнителен менее, чем когда-либо. […]
