Виктор Тростников - Быть русскими – наша судьба
А эта чушь продолжала быть официальной государственной идеологией, отравляя весь наш общественный организм, заставляя всех и всюду лгать и лицемерить. Даже трактат о бабочках желательно было украшать ссылками на классиков марксизма. Эта необходимость постоянно лгать могла иметь печальные последствия – нравственное вырождение нации. Империя, которая была необходима русским людям середины двадцатого века в той же мере, в какой она была необходима их предкам в середине пятнадцатого, получалась у Сталина какой‑то лицемерной, так что праздновать победу было ещё рано: надо было сначала отодрать протухшую липучку лжеслова от своего тела. Но как?
Господь помог нам в этом. Если ложь нельзя уничтожить силой, нужно довести её до абсурда, и тогда она сама лопнет, как мыльный пузырь. И Бог послал нам Хрущёва, который это как раз и сделал. Именно такой человек был нужен для выполнения этой провиденциальной миссии – неглубокий, но сверх меры энергичный, нахватавшийся на рабфаке верхушек «единственно верного учения», поразивших его убогое воображение, и имеющий власть, чтобы эти верхушки внедрять. Заботу о том, чтобы он обрёл власть, Отец наш Небесный взял на себя, и, когда она пришла к Хрущёву, нам оставалось только ждать и по мере сил содействовать процессу эволюционирования марксистско‑ленинской лжи по направлению к своему окончательному разложению и распаду.
Глава 16Исповедь диссидента
Во все времена люди говорят: «Мы живём в сложное время», и они правы. «Сложное» – Это значит «непонятное», а понять настоящее невозможно, так как оно ещё не кончилось. Вот когда оно кончится и сделается прошлым, тогда в ретроспективном осмыслении его суть станет ясна.
Семидесятые и восьмидесятые годы России были очень сложными для понимания семидесятников и восьмидесятников. Жизнь претерпевала серьёзные изменения, почва уходила из‑под ног, перспективы были туманными. Никто толком не мог понять, что происходит и во что всё это выльется.
Сегодня, задним числом, видишь, что суть этого периода нашей жизни была чрезвычайно проста. Если сказать совсем кратко, это был период лихорадочных поисков народом‑правдоискателем новой правды, ибо старая правда стала несъедобной. Правдоискательство же наше неистребимо, поскольку мы принадлежим к православной цивилизации и, следовательно, являемся «алчущими и жаждущими правды», как требует Евангелие.
Более развёрнутое описание ситуации тоже не займёт много времени. Правда, тут надо немного углубиться в нашу историю.
Жажда правды, как существенный цивилизационный признак, была свойственна нам всегда. Когда‑то она полностью удовлетворялась православием, в котором мы, совершенно справедливо, видели единственную и окончательную истину. Но в XIX веке с Запада пришла в Россию другая истина – научная, которая была несовместима с верой во Христа. Первыми заколебались у нас образованные круги, не желавшие выглядеть мракобесами, за ними стал приходить в смущение и простой народ. От соблазна материализма могла бы уберечь наш народ Церковь, но Пётр обезглавил её и подчинил чиновникам, а также лишил духовной базы, сократив число монастырей, и к XIX веку она стала слитком формальной и бюрократической, чтобы выполнить такую задачу. Так начался первый духовный кризис. Но в начале XX века мы отыскали новую духовную пищу, о которой уже подробно было сказано, – марксизм‑ленинизм, который стал потом называться «научным коммунизмом». Запасы этой пищи были заготовлены на столетие, Политиздат перевёл половину сибирских лесов на бумагу для печатания книг и брошюр, излагавших «единственно верное учение». Но постепенно вкус к ней притупился, и к моменту воцарения Хрущева она лежала эдакой заброшенной кучей, которая хотя и не была непосредственно востребована, но всё же грела сердце: глядя на неё издали, мы успокаивались – есть, мол, у нас правильная теория. Но вот грубиян Никита Сергеевич взял и разворошил её. И по всему Советскому Союзу пошла такая вонь, что хоть носы затыкай. Оказывается, единственно верное учение сгнило и протухло! Стало ясно, что питаться этим продуктом нельзя, следовательно, нельзя мыслить по Марксу и Ленину, а поскольку не мыслить многие люди не могут, то все эти люди стали мыслить не по Марксу и Ленину, то есть стали инакомыслящими. А те, кто по разным причинам начали высказывать эти иные мысли публично, образовали особую группу населения, прозванную диссидентами. Так начался наш второй духовный кризис.
Диссиденты представляли собой довольно разношёрстную публику. Зачинщиками движения были алчущие правды, оставшиеся без пищи, но к ним пристроилась масса попутчиков, решавших свои личные проблемы – в основном как «слинять» за границу, причем желательно хлопнув дверью и не с пустыми руками. Свергли социализм все диссиденты вместе, но нас здесь интересуют, конечно, честные инакомыслящие, не только не искавшие каких‑то выгод от своих выступлений, но даже готовые пострадать, чтобы только обрести смысл своего существования. Ведь только они, а не кто другой могут донести до нас своими размышлениями метафизическую суть семидесятых и восьмидесятых. Но тут есть одно условие: это должны быть размышления именно того времени, ибо лишь они сохраняют аромат эпохи, в воспоминаниях улетучивающийся.
Нам повезло, такой текст у нас есть. Он принадлежит довольно активному диссиденту того времени, преподавателю вуза. Написан он в 1981 году.
Сидеть бы мне, философу, и философствовать. Куда как славно! Возьмёшь какие‑нибудь там категории, покрутишь их, столкнёшь с другими категориями покрепче, вспомнишь, что говорили о них Кант и Владимир Соловьев, и дело сделано. И самому интересно, и редакторы журналов довольны. Правильно мама мне когда‑то говорила: «Учись, Вадик, а то землю копать придется». Послушался я маму, выучился и безо всякой лопаты умею теперь копаться, и не в песке и в глине, а в основах всего сущего. Что этим основам может помешать – они всегда на своем месте, подходи и начинай работу, без дела сидеть не будешь. А вот оказалось, что и этому может нечто помешать – наша жизнь, та самая коллективная экзистенция, которая никак не даёт о себе забыть. Чуть от неё отвлечешься, как она тут же болезненно о себе напомнит. Чуть пригреешься, как она обрушит на тебя холодный ветер, а поскольку это бывает довольно часто, то ход твоей биографии постепенно меняет своё естественное направление и, как северное деревце, примостившееся на скалах, начинает расти куда‑то вбок. И вместо того, чтобы вдумываться в вечные истины, ты начинаешь наблюдать за окружающими тебя людьми и удивляться: ведь они по внешности люди, так почему же ведут себя не по‑людски и поступки их не подчиняются никакой логике?
Но философ и в зоне сильных ветров остается философом. Чуть стихнет шквал, он возобновляет свои обобщения и перерабатывает всё, что сыплет на него непогода, в метафизические суждения. Но сравните условия, в которых он это делает, с теми, в которых работали Кант и Владимир Соловьев, сидевшие и спокойно рассуждавшие. Впрочем, независимо от того, какое значение имеют его обобщения для общества, он не может их не делать.
Я именно такой и был таким с детства. Меня можно посадить в тюрьму или казнить, но переделать невозможно. Как бы ни советовали умные люди образумиться, не витать в облаках, плюнуть, я всё равно время от времени буду погружаться в неподвижность и мучительно пытаться соединить в своей голове какие‑то мысли. Я просто не умею жить иначе. Я не знаю, хорошо это или плохо, – скорее всего, плохо. Это не преимущество, а недостаток, не наличие, а отсутствие, но что делать, другим я стать не могу.
Так вот, в настоящий момент для меня оказались объектами осмысления четыре человека, которых мне пришлось наблюдать, и одно событие моей биографии. Имена этих людей я буду называть по мере развития сюжета, а событие, осмыслить которое я чувствую необходимость, состоит в том, что меня уволили с работы.
Началось всё с моего участия в качестве одного из двадцати трёх авторов в самиздатовском альманахе. Впрочем, сначала мы его подали в Главлит, но вскоре стало ясно, что разрешения на его опубликование там не дадут. И тут наша, греющаяся в лучах советской власти писательская элита начала бурную деятельность по предотвращению напечатания альманаха за границей, которое она, конечно, предвидела.
Обобщения мы с вами будем делать дальше, а пока начнём накапливать для них материал в виде фактов и вопросов.
Факт первый. Руководители Союза писателей панически перепугались того, что в каком‑нибудь американском издательстве ничтожным по нашим меркам тиражом выйдет сборник, содержащий рассказы и статьи советских авторов, предлагавшиеся для опубликования внутри страны, но по разным причинам не принятые. Отсюда наш первый вопрос: почему они этого так испугались?
