Александр Архангельский - У парадного подъезда
Нет ни одного серьезного комментария к блоковской лирике, где не была бы отмечена явная, подчеркнутая соотнесенность этого стихотворения с художественным опытом пушкинского «Пира Петра Первого» (1835):
Что пирует царь великий
В Питербурге-городке?
Отчего пальба и клики
И эскадра на реке?
Озарен ли честью новой
Русской штык иль русской флаг?
Побежден ли швед суровый?
Мира ль просит грозный враг?
Иль в отъятый край у шведа
Прибыл Брантов утлый бот,
И пошел навстречу деда
Всей семьей наш юный флот,
И воинственные внуки
Стали в строй пред стариком,
И раздался в честь Науки
Песен хор и пушек гром?
Годовщину ли Полтавы
Торжествует государь,
День, как жизнь своей державы
Спас от Карла русский царь?
Родила ль Екатерина?
Именинница ль она,
Чудотворца-исполина
Чернобровая жена?
Нет! Он с подданным мирится;
Виноватому вину
Отпуская, веселится;
Кружку пенит с ним одну;
И в чело его цалует,
Светел сердцем и лицом;
И прощенье торжествует,
Как победу над врагом.
Оттого-то шум и клики
В Питербурге-городке,
И пальба и гром музыки
И эскадра на реке;
Оттого-то в час веселый
Чаша царская полна,
И Нева пальбой тяжелой
Далеко потрясена.
Но дальше самоочевидной параллели почти никто не идет. Между тем перед нами — лишь два, пусть наиболее значимых, звена сквозной цепочки связанных между собою стихотворений самых разных русских поэтов, от «серьезных» лириков до авторов опереточных куплетов. Цепочки, берущей начало в XVIII веке и въяве демонстрирующей сущностное единство всей иерархической протяженности культурного пространства России на печелейном отрезке ее исторического бытия. Восстановить пропущенные звенья — значит не только реконструировать полноту смысла блоковской «отсылки» к Пушкину, но и — прежде всего — постичь некий важный механизм взаимодействия, взаимопереплетения всех сфер этого пространства.
* * *Любое национальное культурное пространство живо лишь за счет разомкнутости границ образующих его текстов в ближайшие для них контексты: литературный, религиозный, политический, философский, биографический, бытовой. Можно даже сказать, что поле тяготения этого пространства образовано умножением смысла отдельного текста на бесконечное множество — значений сопредельных ему контекстов.
И все же — одно дело обычное «вживление» произведения в плоть культурной традиции, соотнесение его с исторической реальностью, включение в диалог с историей или политикой, и несколько иное — сознательное наложение его контуров на конкретный фон других произведений, как бы совмещение двух, трех, десяти… +n изображений в одно, объемное и беспрестанно углубляющееся. Отдельная реминисценция, раскавыченная цитата заслуживает быть отмеченной в затекстовом комментарии — и только; сама поэтика культурного контекста требует серьезных размышлений.
В этом отношении лучшей точки отсчёта, чем пушкинский «Пир…», не найти. Пушкин — гений контекста, заставлявший работать на себя все пласты входившей в его кругозор литературы и все уровни доступной его созерцанию и умозрению реальности, а стихотворение, о котором пойдет речь, сознательно соотносится с историческими и литературными прецедентами.
«Пиром…» (без подписи) открывался первый том «Современника» (1836). «Контекстная» природа стихотворения, его связь с политической жизнью России эпохи Николая I, была сразу осознана современниками «Современника». Л. И. Голенищев-Кутузов, как известно, записал в своем дневнике: «Пир в Петербурге повествует в гармоничнейших стихах о пире, устроенном Петром Великим не в честь победы и торжества, (…) но в честь прощения, оказанного им виноватым, которых он обнимает(…) сама идея стихотворения прекрасна, это урок, преподанный им нашему дорогому и августейшему владыке (…)»[69]. Заметим: из самого текста «Пира…» невозможно вывести, что это — урок; «имманентное» прочтение если и навело бы на мысль о декабристах, то подсказало бы другое слово: призыв, — Пушкин призывает царя вернуть сосланных в Сибирь.
Нет! Он с подданным мирится!
Виноватому вину
Отпуская, веселится;
Кружку пенит с ним одну;
И в чело его целует,
Светел сердцем и лицом;
И прощенье торжествует.
Как победу над врагом.
Но Л. И. Голенищев-Кутузов, в полном соответствии с пушкинским замыслом, читает стихотворение на фоне Указа от 14 декабря 1835 года, косметически смягчавшего участь осужденных, и потому воспринимает его исторический сюжет не как указание на прецедент, не как аналогию, а как энтитезу.
Но это — лишь самый первый слой полемического подтекста, реализуемого через контекст. Был и более глубокий, внятный лишь ближайшему окружению поэта и — с долей вероятности — «адресату», Николаю I. В самом начале николаевского царствования Пушкин на себе испытал духоподъемное воздействие державной милости. Настроения поэта, его надежды и иллюзии после знаменитой аудиенции во дворце 1826 года полно освещены в литературе; я же обращу внимание лишь на одно обстоятельство. В день въезда «прощенного» поэта в Петербург «Московские ведомости» рассказывали о купеческом празднике в древней Москве, где государь пил «за здравие города и 240 музыкантов играли «Боже, царя храни»(…) в этот день москвичи (…) узнали «Высочайший Указ об уничтожении Особой канцелярии Министерства внутренних дел и преобразовании ее под начальством Генерал-адъютанта Бенкендорфа в III Отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии с подчинением прямо Его Императорскому Величеству»[70]. Как не сопоставить эту ситуацию (пития «за здравие города» и резких политических послаблений) с тем, что сказано спустя 10 лет в «Пире…»; что звучит как горькое — чем радостнее тональность, тем горше смысл — напоминание о невыполненном предназначении, и вместе — как однозначное предпочтение «очеловеченной» воли государя самой государственной системе принятия решений?
Однако был и третий, неотделимый, от первых двух, но занимающий нас куда более, слой подтекста.
Внешне стихотворение выглядело политически благопристойным и вписывалось в традицию поэтических восторгов по адресу Петра, «вечного работника на троне», чей опыт в системе официально одобряемых аллюзий служил как бы идеальным прообразом николаевского царствования. Более того, стилизуя свой текст под речение простосердечного рассказчика, для которого в сочетании «Питербург-городок» нет тавтологии, а само название северной столицы восходит к немецкому «Петер» не прямо, а через опосредующую русификацию — «Питер», — Пушкин словно бы делал еще одну уступку вкусам царя, подчеркнуто предпочитавшего «простонародное» — «интеллектуальному». Но этот официозный фон лишь резче оттенял неофициальное содержание. Вряд ли Николай I не заметил этого, ибо он должен был помнить (также стилизованное под «народную песню») стихотворное прославление своей особы, — «Многолетие», созданное всего годом раньше «Пира…» и принадлежащее перу В. А. Жуковского, автора еще одной «народной песни» — «Боже, царя храни».
Многи лета, многи лета,
Православный русский царь!
Дружно, громко песня эта
Пелась прадедами встарь.
(…)С ней по целому полсвету
Имя царское гремит.
Ей повсюду отвечая,
Мчится русское ура —
От Кавказа до Алтая,
От Амура до Днепра.
С ней во дни Петровы шведу
Русский путь загородил,
И за Невскую победу
Днем Полтавы отплатил.
С ней во дни Екатерины
Славен стал наш русский штык(…)
Прогреми ж до граней света,
И по всем сердцам ударь,
Наша песня (…)
Связь стихотворений «побежденного учителя» и «победителя-ученика» в особых доказательствах не нуждается: переходящие эпитеты (песня пелась «дружно, громко» — «Звучно с лодок раздаются /Песни дружные гребцов»), переходящие темы («шведу/ Русский путь загородил»; «русский штык» — «Иль в отъятый край у шведа…», «Русский штык иль русский флаг»), переходящие имена («во дни Екатерины» — «Родила ль Екатерина…»), не говоря уж о близости ритмического рисунка четырехстопного хорея, пронизанности русскими мотивами и пафосом сердечности («по всем сердцам ударь» — «светел сердцем»). Также не нуждается в доказательствах и контрастность «творческих намерений».
Единство и противоположность, родство и контраст, осуществляемые друг через друга — вот самоочевидный смысл пушкинской «реминисценции», работающей на раскрытие подтекста через контекст наравне с иными средствами, о которых речь шла выше. Но реминисценцией этой все отнюдь не ограничивается. Как смысл «Пира…» не сводится к сиюминутной полемике (она лишь «заземляет» его), так не исчерпываются и поэтические параллели антиномической парой «Многолетие» Жуковского — «Пир…» Пушкина. То, о чем пойдет речь ниже, — многократное отражение друг в друге целого ряда стихотворений, — само собою наводит на сравнение с системой зеркал в лабиринте, незаметно передающих по цепочке дневной свет и внезапно конденсирующих его в самой удаленной от источника освещения «точке».
