Захар Прилепин - Летучие бурлаки (сборник)
Никогда в жизни не было даже лёгкой печали по поводу того, что со мной такого не случится ни за что.
Моя жена сказала как-то, что есть люди, которые не ходят в церковь, по отношению к любой религии проявляют устойчивый скепсис, и при этом по человеческому типу они истинно верующие, — вся жизнь их пронизана неизъяснимым чувством внутренней, самим им неизвестной религиозности.
А есть другие — те, что читают Священное Писание, посещают церковь, исповедуются и причащаются, постятся, стремятся избежать всякого греха — в общем, всем своим видом напоминают верующих людей, и при этом по человеческому типу — законченные атеисты.
«Вот ты — атеист», — сказала мне жена спокойно.
Я не менее спокойно посмотрел на неё и ничего не испытал: в чём-то она, наверное, не права — и в то же время наверняка уловила что-то не менее важное.
Бог есть, я это знаю точно, но знание моё лишено хоть какого бы то ни было трепета и чувства причастности к чему-то, что неведомо и огромно.
Я об этом неизъяснимом не думаю — и оно мне не отвечает.
Полная взаимность.
Совершенно неважно, что предки Проханова были молоканами, а сам он сплошь и рядом высказывает взгляды, которые могут вступать в некоторое противоречие с православием, — всё равно Александр Андреевич совершенно очевидно относится к числу людей, истинно верующих всем своим существом, на уровне уже физиологическом.
Не имеет никакого значения, что последние книги Лимонова — «Ереси» и «Иллюминации» — в иные времена могли бы привести его ровно на тот костёр, где сжигали еретиков. Его уверенность, что Бог создал людей для своих эгоистических целей, и поэтому Бога нужно найти и убить, нисколько не вступает в противоречие с неизбывной, тайной и яростной религиозностью этого человека.
Чудеса, быть может, являются людям именно такого типа.
Быть может, для постижения чудес нужна минимальная склонность к экзальтации, которой мы тут избавлены напрочь.
Напрочь, да.
Я четыре раза видел, как моя жена рожала нового человека. Не уверен, что после этого самый завалящий ангел имеет хоть какое-то желание мне явиться. Чего он может мне показать?
К тридцати семи годам меня любило столько прекрасных и красивых людей — а я ничего для этого не делал, просто жил. Каких ещё удивлений может тут не хватать?
А уж как сам я любил. И люблю. Невыносимо.
Но и всё мной перечисленное выше — лицезрение рождения новых людей и переизбыток любви — вовсе не обязательно для ощущения полноты и терпкости бытия. Например, если учитывать тот элементарный факт, что только сегодня в мире живёт чёрт знает сколько миллиардов людей — семь, что ли? А сколько ещё жило до нас?
И вдруг среди этого сонма лиц и судеб — ты, человек. С чего бы это? Откуда? Кто разрешил?
Наши странные отношения с категорией чуда объясняются лишь тем, что о чуде мы думаем исключительно в контексте будущего. Вот, к примеру, есть некое «я» — и этому «я» очень хочется получить доказательства, что оно не одно, оно не покинуто, что его ожидает что-то за пределами этого «я».
А то, что это «я», как моллюск, выползло из необъятной тьмы, — не чудо? Да после таких чудес вообще не о чем просить! Сиди ошалелый, глаза раскрыв, — и удивляйся, что ты есть и способен это осмыслить.
Само возникновение нашей жизни равноценно тому, как если б перед нами из бесконечной и огромной воды вознёсся осиянный Спаситель — в солнечных брызгах, златых одеяниях, весь прекрасный и удивительный, как НЛО.
Нам ничего не надо доказывать в финале — нам всё уже доказали в начале.
Те, что нас задумали, могли бы сразу себя освободить от дальнейших забот о нашем просвещении — но, надо же, преподнесли нам тёплую, без одежды, ошеломительную женщину, музыку, смех младенца, стихотворение «Свищет ветер, серебряный ветер, в шёлковом шелесте снежного шума…» — вот, мол, вам, слушайте, слышите — теперь-то верите в чудеса?
Нет, не верят. Ангела им подавай с тамтамом.
Когда мама рожала меня, я едва не задохнулся — шея моя была обвита пуповиной. Извлечённый на белый свет, я молчал, белый и потухший.
Минуту молчал, а потом вдруг разорался.
Может, тогда явился ангел, дёрнул меня за язык, оживил — а я его не запомнил?
Хотя вряд ли, вряд ли. Не было никакого ангела.
Свет и смысл
Что бы я делал без них?
Человек поднимает над собой фонарь, ходит в темноте, освещённый раскачивающимся кислым светом, ищет смысл. Если в свете фонаря видно только его самого — видимо, он и есть смысл.
Он может сказать, что нёс людям свет, но в конечном итоге правдой останется то, что он освещал себя.
О себе забыть сложно — сам себя в себе носишь целыми днями, никак не отвяжешься. Все чувства — в себе, все страхи — в себе, в зеркале никого, кроме себя, не увидишь, всё одно и то же лицо, никак не надоест. «А как я выгляжу за ухом? О, как интересно. А если сверху — какой вид?»
Разве можно жить, если у тебя нет легчайшего и радостного осознания того, что вот за этого человека ты отдал бы свою жизнь? Кажется, что только чувство своей малости, растворённости, мимолётности — делает тебя человеком.
Человек стал слишком огромен.
Ему однажды велели возлюбить ближнего как себя самого, вот он и начал с себя. Сначала возлюбил себя частями, потом целиком, потом возлюбил себя больше, чем себя, — заполнил собой весь свет, возвысился над собой, возлюбовался: ах, какой я, всё ради меня — всё, что было, и всё, что будет; потому что, если не я, какой в этом смысл?
Ты сначала спроси себя: кто ты и о чём ты?
Человек — он же как песня, он должен быть о чём-то.
Когда я смотрю на младшую — думаю: что я такое рядом с ней? Так хорошо, что рядом с ней я меньше единицы, полубог на побегушках.
Она чувствует свою силу, пытается ею пользоваться, ей ещё нет трёх лет.
— Папа, сделай мне пирог.
— Я не умею. Мама умеет.
Очень спокойно и с усталым достоинством королевской особы:
— Сделай, сказала.
(Последнее слово произносится как «казала».)
Мной уже двадцать лет никто не руководит, а тут смотрите-ка.
У неё глаза круглые от удивления, она одуванчик — голова пушистая, тельце как стебелёк.
Возвращаюсь недавно ночью из командировки, дома не был полторы недели.
Пока раздевался в коридоре, она что-то захныкала в своей комнате.
Поспешил к ней, пока жена не проснулась, сам думаю: не напугать бы, ребёнок меня не видел давно, а я весь в щетине, пахну чужими городами, перелётами через половину глобуса.
— Ты что плачешь? — говорю. — Не плачь, пожалуйста. Это папа. Я приехал.
Поворачивает на меня головку, быстро и очень спокойно спрашивает:
— Конфетку привёз?
Я ей сроду никаких конфеток не привозил, мы и дома их не держим, не приучаем детей к сладкому, откуда она это взяла.
Другая дочка — самостоятельная, отдельная, ей никогда не скучно с самой собой, я её очень уважаю за это. Днём — деловитый зверёк, ездит туда-сюда на велосипеде. Утром, когда захожу в комнату, по тому, как она спит, как повёрнута её головёнка, вижу, насколько сильно даже в девятилетнем ребёнке присутствие будущей женщины, неизъяснима точность, плавность и тонкость линий её сна.
Впрочем, женский архетип проявляется и в общении с её братом, погодком.
Они живут в одной комнате, за стеной я не различаю их голосов, слышу только интонации, это непобедимо напоминает семейный разговор между мужем и женой. Женский голос, естественно, солирует, он высок, взвинчен, обижен, полон близких слёз.
Изредка появляется мужской, раз в пять минут, тихий, самоуверенный, спокойный, оттого ещё более обидный:
— …ты не понимаешь… — и дальше ещё пара каких-то коротких пояснений, три-четыре процеженных через мужское высокомерие слова.
Это длится ещё некоторое время, потом девичий взвизг и стук раскрываемой двери, плач. Всё, они выяснили отношения, он победил. Она стремительно проносится куда-нибудь в сторону угла в квартире, где никого нет и она может затаиться.
Если заглянуть в детскую комнату в эту секунду — он сидит на полу в шортах, голый по пояс (у него же мышцы, он со всеми борется на руках и всех побеждает, он должен периодически наблюдать, не пропали ли вдруг его мышцы за ночь), собирает какие-то мелкие игрушки, которые она уронила, выбегая.
Сейчас она побудет три минуты сама с собою и навсегда забудет, что происходило минуту назад. Она вообще не помнит никаких ссор.
В сущности, они никогда не ссорятся. Они просто воспроизводят игру природы.
Вижу, как она идёт с кастрюлькой к реке, набирает воды, возвращается поливать цветы.
Раз идёт, два, три, пять, семь. Ей не лень. Её никто не просил.
— Доченька, ты думаешь о чём-то?
— Когда?
— Вот сейчас. И вообще, когда что-то делаешь, идёшь куда-то, едешь на велосипеде?
— Нет, — отвечает с лёгкой усмешкой над самой собою. — Ничего не думаю, кажется.
