Евгений Водолазкин - Инструмент языка. О людях и словах
Если то или иное наименование человека оскорбляет, им не следует пользоваться. Можно сколько угодно доказывать, что слово «малоросс» имеет вполне почтенное византийское происхождение (от греческого Mιkpà Pωσσία – Малая Россия в противоположность Mεγάλη Pωσσία – Великая Россия), что в слове «малый» нет ничего обидного, но если собеседнику оно не нравится, лучше его называть украинцем.
Несмотря на желательность консерватизма в отношении к языку, сферу этнонимов (прежде всего, повторяю, в силу ее деликатности) целесообразно рассматривать в качестве частичного исключения – подобно области личных имен. Как известно, правильным произношением и написанием личного имени является то, которое предусмотрено его владельцем. С другой стороны, не стоит, наверное, торопиться и с популяризацией новых этнонимов. Ничто так не способствует созданию из старого слова табу, как активное введение нового слова. Иными словами: распространение нового «очень хорошего» слова автоматически приводит к образованию старого и «очень плохого». Тоже ведь есть о чем подумать.
Особенность нашей страны как государства многонационального состоит, среди прочего, и в том, что подданство и национальность у нас традиционно различаются. В этом мы, пожалуй, составляем исключение: в большинстве других стран одно с другим совпадает. Если живущий во Франции сенегалец захочет указать свою национальность, он, скорее всего, скажет, что является французом сенегальского происхождения. Всю советскую эпоху слово «русский» указывало лишь национальность. С распадом СССР для указания подданства или общегосударственной принадлежности явления было реанимировано старое слово «российский». Решение можно признать в целом удачным: гражданство в нем не поглощает национальность. Впрочем, ввиду того, что на Западе параллельного этнонима не появилось, это решение оказалось фактом внутрироссийского значения. К тому же выяснилось, что и внутри страны со словом «российский» правильно обращаться умеют не все. Так, место моей службы уже неоднократно называли Институтом российской литературы. Это преувеличение, мы занимаемся лишь русскими текстами. Предваряя дальнейшее изложение, добавлю: в последнее время они порядком испортились.
Высокая миссия невежества
Язык развивают недоучки. Фонетические перспективы во многом определяются лицами, не умеющими правильно поставить ударение. Новые значения слов образуют те, кому, как правило, не слишком хорошо известны значения существующие. Есть, скажем, в русском языке замечательное слово «пошлость». Словарями оно скупо определяется как «что-либо низкое, ничтожное в духовном отношении, неоригинальное, банальное» и обладает множеством обертонов (убожество, претензия на значимость, вульгарность и др.). Сила этого слова не только в обилии оттенков, но в перекличке их между собой, в одновременном их присутствии. О непереводимости слова «пошлость» в свое время писал
В.В. Набоков, отмечая, что в английском языке его значение рассыпано по нескольким словам. Из большого количества оттенков слова современная речь (преимущественно – молодежная) почему-то все чаще выбирает значение «непристойный». Кто-то употребил матерное слово, и его обвиняют в пошлости. Такое понимание обесценивает слово, делает его одномерным.
У развития языка немало движущих сил, но невежество – одна из основных. При таком подходе к делу ошибка приобретает значительность, это уже и не ошибка как бы, а факт истории языка. В исторической перспективе такое явление выглядит вполне респектабельно, но с точки зрения современника изменения оно невыносимо.
Есть слова, изменение значения которых происходит постепенно. Движение это незаметно, оно устанавливается лишь путем скрупулезного сличения незначительных – из века в век – отклонений. Степень коллективного участия в изменениях здесь так очевидна, что говорить о «персональной ответственности» всерьез не приходится. Так, значением слова «опасный» в XI–XIV веках было «тщательный, внимательный, строгий». Передавая что-либо на хранение, предмет просили «сохранити опасно». Поскольку тщательность и внимательность нередко сочетались с ситуацией угрозы, неудивительно, что с течением времени у слова выработалось нынешнее его значение.
Но порой смещение значения происходит во вполне обозримый отрезок времени. Существует, скажем, глагол «довлеть». Из десяти опрошенных на улице девять наверняка скажут вам, что «довлеть» значит оказывать давление, причем не в прямом, физическом, а в переносном смысле. Да еще и предлог «над» с творительным падежом используют. Условно говоря: «Всю сознательную жизнь над N довлело чувство вины за неумение склонять существительные “дно” и “кочерга”». Здесь «довлеть» в известном смысле занимает нишу глагола «тяготить». А ведь совершенно напрасно занимает, потому что значение глагола «довлеть» – «быть достаточным» (ср.: «довольно»). Это старое и ныне переосмысленное слово известно, в частности, по знаменитой фразе из Нагорной проповеди Иисуса Христа «довлеет дневи злоба его» (Евангелие от Матфея, 6:34), что на современный язык переводится как «довольно для каждого дня своей заботы». Переосмысление началось в конце позапрошлого века и завершилось в веке прошлом. Путь, по которому развивалось новое значение, вполне прозрачен: глагол «довлеть», пользуясь внешним сходством, позаимствовал семантику глагола «давить».
Что интересно: переосмысленное «довлеть» – интеллигентское слово, в тепловозном депо его не услышишь. Это слово газет и телевидения, оно просто-таки завсегдатай биографических очерков и учебно-воспитательных программ. О чем это говорит? В первую очередь о том, что социальный статус носителей изменений достаточно высок. Ошибки, которые допускаются в том же тепловозном депо, другого рода, и у этих ошибок нет претензии стать нормой. Если они и попадают на страницы литературных произведений, то обычно лишь в качестве экзотизмов.
Аналогичной была судьба глагола «будировать» (от франц. bonder), означавшего «проявлять недовольство, дуться». Отметившись в нескольких литературных текстах (М.Е. Салтыков-Щедрин, Л.Н. Толстой), слово это, казалось, исчезло навсегда. Похороны его, однако, оказались преждевременными. На манер покойника из мистического триллера, оно воспользовалось сходством с глаголом «будить» и обрело вторую жизнь в значении «побуждать к чему-либо, поднимать вопрос». С мутировавшим словом боролся еще В.И. Ленин, но в российских политических кругах оно сейчас в ходу, как никогда. С одной стороны, такое обстоятельство не делает этим кругам чести, с другой – позволяет предполагать, что Ленина наша политическая элита больше не читает.
К изменению значения слова порой ведет наличие близкого родственника этого слова. Развивая метафору, такие словесные пары уподоблю близнецам, чье сходство, несмотря на ряд общих черт, все еще кажется их родителям недостаточным. Обоим покупают одинаковую одежду, обоих стригут «под полубокс». Сосед (найдите десять различий) обнаруживает было у одного из детей лишнюю родинку, но мать дорисовывает второму такую же: с последствиями работает психиатр. Драма в языковой сфере не столь ощутима, но это все же драма, а родителями слов, потерявших свое лицо, становимся мы сами.
Слова «откровение» и «откровенность» по происхождению родственны, но их внешнее сходство еще не говорит о том, что они имеют сходное содержание. Обратимся к Далю. «Откровение» – это «просветление свыше, открытие истин, до коих человек умом своим не доходит». «Откровенность» же – это «прямота, чистосердечие и прямодушие, задушевность, любовь к истине».
«Откровение», время от времени использовавшееся литературой и в переносном значении, восприняло эти опыты всерьез и почувствовало себя «откровенностью». Такое значение «откровения» современные словари фиксируют в дополнительно введенном пункте: «откровенное признание». Как ни странно, именно это факультативное значение имеет сейчас все шансы стать основным. Более того, оно развивается во вполне определенном направлении. Нынешний и, выражаясь современным языком, гламурный смысл «откровения» не только, подобно сорняку, подавил смысл исконный и высокий. Попутно он лишил работы слово «откровенности», которое и использовалось прежде тогда, когда речь шла, скажем, о пикантном в рассказах политиков и кинозвезд. Недаром, уподобляясь в значении слову «откровенности», слово «откровения» переняло даже его множественное число.
Подобное же смешение наблюдаем в паре «реальность» и «реалия» (и то и другое восходят к лат. realis- вещественный). «Реальность» можно определить как «то, что объективно существует, действительность», а «реалию» – как «предмет, вещь». В последние годы «реалия» все чаще выдает себя за «реальность», и это никого не беспокоит.
