Сергей Лойко - Шок и трепет. Война в Ираке
Я был восхищен и горд реакцией на это ужасное сообщение некоторых своих редких земляков.
«Да пошли они в жопу, эти америкосы! Задолбали уже, козлы!» — не по тексту спокойно сказал высокий, статный, всегда веселый и навеселе, напоминающий викинга простой русский телевизионщик Ваня, который провел в Багдаде уже больше месяца и никогда ни на что не реагировал.
Когда все бежали из «Эль-Мансура» в более безопасные гостиницы, Ваня со своей группой остались практически одни в отеле, уютно расположенном между основными городскими мишенями: телецентром, Министерством информации, Министерством внутренних дел, Домом правительства и т. д.
Когда ребята снимали ночные бомбежки, камеры вместе с ними впечатывались в стены после каждого взрыва, пролетая через всю комнату в вихре разбитого стекла и обломков мебели. Их видеоматериалы, однако, значительно сократили их обычную интеллигентную аудиторию, не готовую смотреть фильмы ужасов в prime time, и руководство попросило их переехать в более безопасное для них и для дорогой телеаудитории место.
Ваня смачно плюнул и пошел на крышу отеля делать stand-up в порывах песчаной бури и почти под хвостами вездесущих F-18. Не знаю, что уж там сказал Ваня на этот раз, но его эмоциональный посыл (в прямом и переносном смысле), казалось, значительно расходится со стратегической линией канала.
Пока журналисты наблюдали из окон отеля за американской репетицией свержения режима в одном отдельно взятом и две недели назад уничтоженном дворце, иракцы продолжали учиться жить быстро.
Особенно быстро они научились хоронить своих мертвых.
Например, 41-летнюю немую одинокую женщину похоронили на кладбище Шейх Мааруф в центре Багдада за пять с небольшим минут.
Нидаль Али Джасем жила в одном доме с двумя племянниками и их женами на южной окраине Багдада — Эль-Дора. Ракета, как здесь часто бывает, подобно метеору упала рядом с их домом.
Нидаль погибла на месте. Ее племянники и их жены угодили в больницу. Ахмед Абдель Аббас, еще один племянник, организовал похороны и был единственным родственником, который на них присутствовал.
Наемные рабочие быстро вытащили из гроба завернутое в белый саван маленькое, невесомое тело Нидаль, опустили его в могилу и забросали сухой коричнево-желтой землей. Потом какой-то кладбищенский служка воткнул оливковую ветвь в неровный сухой холмик, и все кончилось. Рабочие деловито понесли лопаты к выходу. Последним шел могильщик, который нес деревянную крышку старого многоразового гроба, который так часто использовался в последние дни, что с внутренней стороны головной части так и не удосужились отмыть чью-то запекшуюся кровь.
«У нее была такая трудная жизнь, — говорит о своей тетке Ахмед. — Она была инвалид с детства. Тихая была. Никому не мешала. За что ей такая смерть?»
Семь утра следующего дня. Город сотрясают страшные разрывы. Говорят, что американцы используют какие-то новые звуковые бомбы, чтобы создать иллюзию атомной войны. Ощущение такое, будто кто-то разрывает небо, словно огромную картонную коробку. Снова на другом берегу заработали пулеметы и автоматы. Опять репетиция?
Из дневника
8 утра. Над моей головой в сторону административного центра города пронеслись два самолета А-10. Эти машины — истребители танков. В районе моста через Тигр, рядом с Министерством планирования, идет ожесточенное танковое сражение. Здания в районе прорыва охвачены огнем.
Несколько часов спустя. Бой у моста еще идет.
Когда снаряд попал в гостиницу и убил Тараса, я стоял на балконе 10-го этажа, а Юра снимал с 17-го. Вдруг раздался страшный грохот. Балкон зашатался, а сверху посыпались осколки битого стекла и штукатурки. Я думал, что бомба упала где-то совсем рядом с гостиницей. Но тут звонит местный гостиничный телефон. Я снимаю трубку, и Юра говорит гробовым голосом, впервые за все время окрашенным хоть каким-то оттенком чувства, близкого к страху: «Сережа, беги на улицу. Попали в гостиницу. Мы под обстрелом».
Спускаюсь вниз по лестнице. На мне каска, бронежилет. Противогаз не смог найти. Наверное, оставил в номере на 4-м.
Журналисты и другие постояльцы несутся вниз по лестнице. На поворотах пролетов образуется давка. Вот чего я опасался больше всего — массовой паники в гостинице.
На улице огромная толпа. Большинство в касках с телефонами в руках. Все смотрят наверх. Выясняется, что танковый снаряд угодил в угол гостиницы между 14-м и 15-м этажами. Больше всего пострадали два номера, расположенные в торце здания друг над другом на этих этажах.
На одеялах выносят окровавленные тела раненных журналистов. Тарас еще жив. Его отвозят в больницу. Рядом со мной какой-то наш журналист уже разложил спутниковую антенну и напряженно говорит кому-то в трубку: «Ну пожалуйста, не плачь, а то я сам сейчас заплачу. Все хорошо. Мы живы и невредимы».
В эту минуту сотни журналистов разделились на тех, кто звонит в агентства и передает трагические новости, и тех, кто звонит домой, чтобы успеть предупредить домашних, что они живы, до того, как те услышат эти новости.
Я звоню в «Новую газету» и делаю последние правки в статью. Затем в «Эхо Москвы» и в живом эфире рассказываю последние новости. В конце эфира ведущий зачем-то спрашивает у меня: «Вам страшно?» Я зачем-то отвечаю: «Очень страшно».
По спутниковому телефону американское командование связалось через прикомандированного к частям журналиста и передало просьбу журналистам вывесить на балконах гостиницы белые флаги — простыни.
Все журналисты немного истерично обсуждают между собой, что делать и как быть, что может обозначать этот обстрел. Лихие, недавно приехавшие ребята с одного центрального телеканала, с большим боевым опытом и все в татуировках, решают срочно ехать в посольство и воспользоваться его бомбоубежищем. Я только могу позавидовать их героизму. Ехать через весь раздираемый боями город, на другую сторону Тигра, для того чтобы спрятаться там в бомбоубежище.
Это, конечно, эмоциональный, панический шаг. На войне нельзя поддаваться эмоциям, особенно паническим. Паника превращает тебя в мишень. Как волки и дикие звери в лесу чувствуют панику заблудившегося человека, так и на войне бомбы и пули чувствуют твою панику и находят тебя. Это мое глубокое убеждение.
На войне нельзя дергаться. На войне лучше сидеть, чем стоять, и лучше идти, чем бежать. Война не любит резких движений, но не любит и долгой статики. Нельзя непростительно долго находиться в одном месте, особенно если это место на виду. Тарас два часа стоял на балконе с камерой, направленной на мост, с которого палил по сторонам американский танк. Американцы утверждают, что приняли его за снайпера. Но на десятках других балконов тоже стояли такие же операторы. Судьба отвела роль «снайпера» Тарасу.
Возвращается Джером, друг Тараса, фотограф АП. Он возил его в больницу. Джером рыдает. Тарас умер у него на руках. Журналисты уже привыкли видеть вокруг смерть. Но смерть коллеги, которого убили в гостинице, где мы живем, это нечто иное. Каждый видит себя на его месте. Люди потрясены, и они пока не спешат возвращаться в гостиницу, где уже поселилась смерть. В холлах и коридорах еще час назад переполненного отеля пусто, темно и холодно, как в морге.
Юра и я поднимаемся к себе в номер (мы решили жить, т. е. спать в одном номере на 10-м этаже, пока не кончится штурм) и привязываем одну из простыней за перила балкона, чтобы показать, что мы не снайперы, а мирные журналисты.
Последний раз неделю назад Юра столкнулся с Тарасом в пресс-центре. «Юра, ты еще живой, старина?» — пошутил тогда Тарас.
Мы с Юрой стоим на балконе, с которого «белым флагом струится простыня», и допиваем последнюю бутылку виски. С завтрашнего дня будем «воевать» трезвыми. В городе уже не купишь — все лавки давно закрыты.
Ваня Коновалов из ТВС со своими ребятами недавно переехали из совершенно разбитого «Эль-Мансура», где они пережили все самые страшные бомбардировки и где не осталось ни одного целого стекла. Но и тут они поселились на 14-м этаже. Снаряд попал в соседний номер. Опять повезло.
Я восхищаюсь смелостью Вани и его ребят. Вообще российские телевизионщики вели себя достойно. Мне приятно было работать рядом с такими ребятами, как Саша Минаков, Рома Бабаян, Женя Эрлих, Сережа Холошевский и Антон Степаненко. Я не знаю, что они там передавали, какую картинку, но вели себя профессионально, достойно и смело.
Но самый бесстрашный журналист — это Юра Козырев. Он никогда ничего не боится (в его «цифровой» организм, наверное, просто не заложена эта программа) и всегда втягивает меня в самые ужасные ситуации.
Больше всех боялся я сам и в конце концов понял, что я наслаждаюсь своим страхом, получаю от него мазохистское наслаждение. Когда я понял это и мне стало стыдно, я перестал бояться и сразу ощутил пустоту и усталость, которые всегда приходят туда, где кончается адреналин. Мой запас адреналина кончился сегодня с расстрелом Тараса.
