Саморазвитие по Толстому - Гроскоп Вив
И вот — мне тогда было чуть меньше тридцати — отец получил электронное письмо от дальнего родственника из Канады, о котором мы не знали. Мы крайне редко получали какую-либо корреспонденцию от людей по фамилии Гроскоп. Мы были единственными Гроскопами. Кроме нас были только Гроскопы через «с», но это, как уже обсуждалось выше, было совсем не то. И вот обнаружился еще один Гроскоп — через «k». Мы ничего о нем не знали. Зато он, как оказалось, знал о нас очень много.
Я сейчас не помню точно, когда мы получили письмо — скорее всего, в самом конце 1990-х или чуть позже. Дед умер весной 2001-го, а это было незадолго до его смерти. Родственник восстановил нашу родословную и прислал нам несколько документов с именами всех родных моего деда, записанными царапающей бумагу перьевой ручкой, — в основном эти имена были нам известны. Все это явно было настоящим и похожим на правду. Тут были дяди, братья и прочие родственники деда, которых он сразу узнал, хотя и не вспоминал о них много лет. Он всех их знал. Там было несколько имен, неизвестных большинству членов нашей семьи, но дед немедленно вспомнил, кто они такие и кому кем приходятся. Бабушка, хотя она и не принадлежала к нашему роду, тоже узнала эти «новые» имена и начала рассказывать истории о людях, с которыми она мельком встречалась в 1940-е. Это точно было наше семейное древо, никаких сомнений быть не могло.
Родственнику удалось восстановить родословную до моего прапрадеда. Его звали Гершон, он приехал в Стоктон-он-Тиc в 1861 году. В документах были названы все его дети и их потомки, вплоть до моего поколения. Все имена и географические названия были указаны верно. Гроскопы были сначала рыночными торговцами в Стоктоне, позже многие из мужчин стали котельщиками. Когда работы стало мало, часть Гроскопов переехала в Берри-Айленд в Уэльсе, где они тоже работали котельщиками. Все это было похоже на правду: дед родился в Берри-Айленде. Наконец, в документах было указано место рождения Гершона — место, откуда он перебрался в Англию: Лодзь, Польша. То есть он был поляком. А судя по всем именам, он был также евреем. Я почти угадала. Ну то есть как — промахнулась на несколько сотен миль. Выучила не тот язык и присвоила не ту национальность. Я не была русской. Я просто распялила брюхо на чужое добро. Это было не очень приятно.
Сцена с «брюхом» происходит ближе к концу «Одного дня Ивана Денисовича». Заключенные в советском исправительном лагере готовятся к вечерней проверке перед отбоем. День Ивана Денисовича
был наполнен событиями — и мелкими неудачами, и маленькими личными победами, из которых состоит лагерная жизнь. Тем вечером становится понятно, что Цезарь, один из соседей Ивана Денисовича по бараку, получил посылку. Теоретически заключенным было позволено получать посылки время от времени, но завладеть ими на самом деле было не так просто. Нужно было задобрить надзирателя сигаретами, чтобы он разрешил тебе ее забрать, еще одного — чтобы получить право донести ее до своей койки. После этого жди со всех сторон предложений по бартеру и обмену. И если ничего не украдут — этот день можно считать очень удачным.
В этой сцене посылка, полученная Цезарем, полна самых желанных для всех, в том числе для Ивана Денисовича, вещей, заполучить которые удавалось очень редко: Цезарю прислали «колбасу, сгущенное молоко, толстую копченую рыбу, сало, сухарики с запахом, печенье еще с другим запахом, сахар пиленый килограмма два и еще, похоже, сливочное масло, потом сигареты, табак трубочный». Ивану Денисовичу не нужно даже видеть содержимое посылки — ему достаточно один раз втянуть носом воздух, чтобы узнать, что в ней.
Для Солженицына этот момент немедленно становится возможностью показать важность самоотречения — и не просто из-за аскетического желания быть лучше других и противиться искушению. (Хотя Солженицын был настоящим аскетом. Он даже выглядел как Бог.) Нет, сопротивление искушению — это не самоконтроль. Это возможность выказать свою человечность. Будь терпелив. Жди своей очереди. Не переживай от того, что другим досталось больше, чем тебе. Такое поведение в конечном счете сделает тебя лучше. Твоя человечность — это твоя личность. Не пытайся быть кем-то другим. Все это становится очевидно из поведения Ивана Денисовича. Он ничего не просит, ничего не ждет. Он видит, что обретение всех этих замечательных земных благ как будто опьянило Цезаря. Но Иван Денисович способен спокойно отойти, испытывая благодарность к Цезарю за лишний кусок хлеба, которым тот с ним поделился. «На чужое добро брюха не распяливай».
Упоминание «брюха» — олицетворяющего голод, желание и инстинкт, все то, что делает нас людьми, но должно подавляться в тюрьме, — не случайно. Многие из мыслей Ивана Денисовича вращаются вокруг еды и того, удастся ли ему съесть больше или меньше в каждый конкретный день. В конце дня Иван Денисович отмечает, что тот прошел хорошо — ему удалось съесть добавку каши. А еще у него есть собственная ложка, которой он всегда ест. Ложка Ивана Денисовича — предмет его гордости и радости. Она олицетворяет для него личную свободу и дает почувствовать собственную индивидуальность. У него есть что-то, чего нет больше ни у кого, — его собственная ложка. Ему, конечно, приходится ее прятать, потому что никто не должен знать о том, что он сохранил кусочек личности. Он прячет ее в валенке. Пока он не вылизывает миску языком, он все еще человек. Как не сдаваться в самой худшей из возможных ситуации? Оставаться тем, кто ты есть.
Еще один запоминающийся аспект «Одного дня Ивана Денисовича» — это то, как Солженицын пишет о запахах и обонянии. Он не просто описывает запахи, хотя и это делает довольно часто. Конечно, не обязательно иметь какое-то особенное воображение, чтобы понять, как чувствует себя человек в тюрьме, лишенный самых маленьких радостей жизни, таких как запах свежеиспеченного хлеба или скошенной травы, — повседневного обонятельного опыта, который делает нас людьми, хотя мы этого даже не замечаем. Сила каждого запаха многократно увеличивается, и нос Ивана Денисовича воспринимает малейшие их оттенки. Но дело не только в самом обонянии. Дело в том, что окружающее водит тебя — в буквальном смысле — за нос. Боковое зрение больше никого не интересует. Ты все время смотришь вниз. Это имеет два значения. Во-первых, это показывает ограниченность мира Ивана Денисовича, но, во-вторых, это и путь к спасению. Как еще не сдаваться перед лицом разочарования во всем? Иди на запах правды. Тяни носом воздух в направлении надежды.
Вышедшая в 1962 году, повесть «Один день Ивана Денисовича» была единственным произведением Солженицына, опубликованным в СССР. 95-тысячный тираж был немедленно раскуплен, и книга продавалась на черном рынке за неслыханные по тем временам 10 долларов. Все остальное, написанное Солженицыным («Раковый корпус», «Август Четырнадцатого», «Архипелаг ГУЛАГ»), было опубликовано на Западе. В 1970 году ему присудили Нобелевскую премию; он решил не ехать на церемонию в Стокгольм, опасаясь, что его не впустят обратно в Россию. Впрочем, в 1974-м его все равно выслали, когда советская власть больше не готова была его терпеть.
В первой рецензии на «Один день Ивана Денисовича», вышедшей в «Нью-Йорк Таймс» в 1964 году («Короткая, написанная скупым языком, выразительная, яркая… Для публикации повести потребовалось личное разрешение Хрущева»), Солженицына охарактеризовали как «сорокачетырехлетнего учителя математики из древнерусского города Рязань». Это позволяет понять, как поначалу был воспринят его голос: речь шла не об открытии талантливого нового писателя — в нем видели обычного гражданина, добившегося, чтобы его услышали. Это был не новый Пастернак, явный выходец из мира литературы. Голос Солженицына воспринимался как истинный голос инакомыслия, доносящийся прямо из тюремной камеры. Его воспринимали как совесть России, человека, который вынес правду о лагерях «шкурой своей» [114].
Мощь «Одного дня Ивана Денисовича» заключается в том, что книга сразу переносит читателя в мир зэка, с Алешей-баптистом и бывшим кавторанга Иваном Буйновским на соседних койках. Стиль почти документален, он напоминает дневник, полный подробностей. Поскольку в повести описан один день — чтобы показать, что дни в лагере мало отличаются друг от друга, — автор может позволить себе изобразить крупным планом мельчайшие детали лагерной жизни: «затасканный» лоскут с пришитым номером на штанах, чуть выше левого колена; молочно-белый термометр, который, кажется, никогда не опускается ниже минус сорока одного градуса (температура, при которой лагерные работы отменялись); «разварки тленной мелкой рыбешки» под листьями вареной черной капусты. Это взгляд, противоположный взгляду с высоты птичьего полета. Иван Денисович видит только то, что находится непосредственно рядом с ним. В идеале — внизу. Это рассказ человека, чья голова постоянно опущена.
