Павел Шестаков - Самозванец
Решительный ли тон письма произвел впечатление или сказала последнее слово судьба, но восьмого апреля 1606 года отец и дочь тронулись в путь.
К несчастью, не одни. Родственников, приятелей и слуг было с Мнишеками не менее двух тысяч. Сам воевода, его брат и сын, князь Вишневецкий и другие знатные гости взяли с собой для пущей пышности целые воинские отряды. Никто не подозревал, что скоро придется им вступить в бой на московских улицах.
Тысячи статистов спешат на сцену, чтобы принять участие в подлинно шекспировском акте московской трагедии.
Едет и героиня.
Роскошь этого вояжа не поддается описанию.
«Сани, в которых сидела Марина со знатнейшими польками, были весьма высоки, обиты соболями, с бляхами серебряными, с дверцами и окончиками из прозрачного камня».
В экипаж впряжено двенадцать белых коней, возницы в парче и черных лисьих шапках.
Двенадцать знатных всадников ехали впереди, чтобы предупреждать возниц об ухабах и ямах на дороге, несмотря на то что мосты и опасные места были заблаговременно приведены в порядок. Подлинные ухабы и ямы, если можно так сказать, путники заготовили сами.
Мнишек вез грамоту, выданную в свое время Дмитрием на владение княжеством Смоленским.
Марина — поздравительное письмо от папы, более похожее на инструкцию.
«Мы оросили тебя своими благословениями, как новую лозу, посаженную в винограднике господнем. Да будешь дщерь, богом благословенная, да родятся от тебя сыны благословенные, каковых надеется, каковых желает святая матерь наша церковь, каковых обещает благочестие родительское, то есть самых ревностных распространителей веры христовой».
Мог ли он думать, что единственного малолетнего сына этой женщины повесят на воротах!..
А пока под Вязьмой ее встречает проверенный уже представитель жениха, просвещенный дипломат и Великий Секретарь Афанасий Власьев. Он вручает невесте алмазную корону и очередные дары.
Здесь, в Вязьме, Мнишек оставил дочь и поспешил вперед, чтобы поскорее увидеться с зятем.
Двадцать пятого апреля Дмитрий торжественно принял будущего тестя, сидя на троне. По правой стороне от царя сидели патриарх и епископы, по левую — бояре.
Мнишек подошел к царской руке, поцеловал ее и заговорил, блистая красноречием:
— Не знаю, какое чувство господствует теперь в душе моей, удивление ли чрезмерное или радость неописанная?
Мы проливали некогда слезы умиления, слушая повесть о жалостной мнимой кончине Димитрия — и видим его воскресшего!
Давно ли с горестью иного рода, с участием искренним и нежным я жал руку изгнанника, моего гостя печального, — и сию руку, ныне державную, лобызаю с благоговением!..
О счастье! Как ты играешь смертными! Но что говорю? Не слепому счастью, а провидению дивимся в судьбе твоей: оно спасло тебя и возвысило…
Уже известны мне твои блестящие свойства: я видел тебя в пылу битвы неустрашимого, в трудах воинских неутомимого, к хладу зимнему нечувствительного. Ты бодрствовал в поле, когда и звери севера в своих норах таились.
История и Стихотворство прославят тебя за мужество и за многие иные добродетели, которые спеши открывать в себе миру.
Но я особенно должен славить твою высокую ко мне милость, щедрую награду за мое к тебе раннее дружество, которое предупредило честь и славу твою в свете.
Ты делишь свое величие с моей дочерью!..
Несколько дней длились пиры. Гости ели с золотых тарелок, что было царской привилегией, Дмитрий в знак уважения к тестю — на серебре, однако сидел выше Мнишека. Гуляли и развлекались «звериною ловлею» почти неделю. То и дело слышалось громкое:
— Слава царю!
Царь лихо колол медведей рогатиной, рубил им головы саблей. «Потешная» кровь животных как бы предваряла людскую.
А тем временем Марина приближалась к Москве. Первого мая в пятнадцати верстах от столицы ее ждали купцы и мещане с дарами, на другой день близ городской заставы — дворянство и войско. Казаки были в красных кафтанах с белой перевязью, другие тоже одеты соответственно нарядно — немцы, поляки, стрельцы, всего до ста тысяч человек!
На берегу Москвы-реки Марина вышла из кареты и встретилась в великолепном шатре с боярами. От имени начальных людей новую царицу приветствовал князь Мстиславский. Бояре покорно кланялись.
Отсюда в богатой колеснице с серебряными царскими орлами, запряженной десятью белыми лошадьми, Марина в сопровождении почетного эскорта, гайдуков, телохранителей и музыкантов проехала к Кремлю.
Гремели орудийные салюты, звенели колокола, били барабаны, польские музыканты играли «навеки в счастье и несчастье». Тема несчастья незаметно вливалась в ликующие звуки.
В народе наблюдалось некоторое замешательство.
Все происходящее до крайности напоминало не так давно печально завершившееся событие. Снова нашествие иноземцев. Но те хоть сражались за царя, так сказать, кровь проливали…
— А эти?
Москвичи видели, как тысячи гостей, и так с ног до головы вооруженные, доставали из телег запасные сабли, копья, пистолеты…
— Ездят ли в ваших землях на свадьбу, как на битву? — спрашивали у них с недоумением.
В ответ местных жителей сотнями изгоняли из домов, чтобы предоставить жилье пришельцам поближе к Кремлю, в Белом и Китай-городе.
Будоражило горожан и появление польских послов — Олесницкого и Гонсевского, которые въехали в Москву за час до торжественного въезда Марины и тоже с многочисленным вооруженным сопровождением. Пошел слух, что послы приехали не представлять короля на свадьбе, а требовать русские земли вплоть до самого Можайска.
Слухи умело подогревались, несмотря на твердое заверение царя боярам, что он не уступит ни пяди российской земли. Послы, кстати, это хорошо знали и никаких земель требовать не собирались.
Но предательская рука начальных людей уже поднималась на кровавое дело. Собственно, перед ними возникала последняя возможность привлечь народ или по крайней мере нейтрализовать его. После свадьбы — война, а в войны, как известно, правительство свергнуть трудно. Гораздо легче вершить темные дела в угаре гасящих разум пиров, вызывающих негодование как безумной роскошью, так и наглым поведением забывшихся иноземцев.
Между тем празднество, переходящее в подлинную растрату народного достояния, продолжалось без удержу.
Еще до свадьбы Марине была подарена — так, между прочим — шкатулка ценой в пятьдесят тысяч рублей. Мнишеку выдано сто тысяч злотых. По самым умеренным подсчетам, на одни подарки издержано было восемьсот тысяч рублей. Трудно представить эту сумму реально. Так, в начале XIX века, по мнению Карамзина, она уже соответствовала четырем миллионам. На сегодняшние деньги не сосчитаешь.
Расходы и дары приобрели столь широкий размах, что даже собственность гостей, — например, Мнишек привез с собой тридцать бочек венгерского вина, — воспринималась, как «плод расхищения казны царской». Впрочем, ошибка не столь уж противоречила истине. Мнишеку столько было выдано, что и вино он мог приобрести на русские деньги.
И все-таки нельзя представлять себе Дмитрия даже в эти последние дни его царствования как потерявшего голову, забывшего в пирах обо всем на свете, упившегося вином и брачными радостями человека.
За кулисами роскошных празднеств во дворце шли трудные переговоры.
Напряженные, до скандальных обострений.
Третьего мая в Золотой палате Дмитрий торжественно принимал знатных поляков.
Сначала шло гладко.
Гофмейстер Марины, Стадницкий, приветствовал царя почтительной и разумной речью:
«Сим браком утверждаешь ты связь между двумя народами, которые сходствуют в языке и обычаях, равны в силе и доблести, но доныне не знали мира искреннего и своею закоснелою враждой тешили неверных.
Ныне же готовы, как истинные братья, действовать единодушно, чтобы низвергнуть Луну ненавистную, и слава твоя, как солнце, воссияет в странах Севера».
«Низвергнуть Луну», а точнее мусульманский полумесяц, было великим замыслом самого Дмитрия, но в Европе относились к нему по-разному. Австрия фактически прекратила войну с Турцией. Больше того, в Польше опасались союза с немцами и готовы были пойти на такой союз только в том случае, если все имперские князья дадут общую союзную клятву, а это требование к разделенной Германии было заведомо невыполнимо. Опасались в Республике в случае войны с Портой и оказаться на направлении главного турецкого удара.
Тайная дипломатия кипела, стремясь совместить самые разнообразные интересы, и пока безрезультатно.
Дмитрий убеждал папу Павла V через графа Александра Рангони, племянника нунция, повлиять на императора Рудольфа, не допустить его примирения с Турцией. Умный папа, понимая реальную неосуществимость прочного союза таких разных государств, как Империя, Речь Посполитая и Русь, желал, однако, нанести по врагам христианства хотя бы ограниченный удар и предлагал Дмитрию начать с Крыма, чтобы «отрезать у султана крылья и правую руку».
