Лев Котюков - Черная молния вечности (сборник)
Сокровенную историю нашего бытия ведает один Господь, и «проходит образ мира сего». Суетный, настырный человеческий разум не ведает даже то, что знает: ибо глухонемые в бессветной ночи следуют за слепцами, а слепцы громовым полднем тщатся услышать от глухонемых неизречимое слово истины. Но вопреки здравому смыслу вершится история мира, не прерывается дыхание спящих и бодрствующих, пылают живым огнем умершие тысячу лет назад звезды и не отводят глаза от восходящего, тяжелого солнца последние белые орлы.
Но уже дрожат, колеблются, сдвигаются краеугольные планетарные камни – и неспешно расходятся в праздной, благостной, одинокой толпе два одиноких человека. И не слышит их шагов никто. И никто в каменном зимнем городе не знает, что они уже не встретятся на этом свете. И ни радости, ни печали, и равнодушное одиночество вокруг. Но томят грозовые предчувствия души, забывшие свое бессмертие, – и тень грядущего незримо застит серебряное солнце Рождества.
* * *Нынешней ночью он опять виделся во сне с покойной матерью. Эти сны он не отделял от жизни, но не говорил о них никому, бережно хранил в себе потустороннюю явь – и она ответно хранила его одиночество от безумия. Но сегодняшний сон выпадал из ряда заветных видений, он был подобен смертоносному камню, всплывшему со дна ледяной, угольной, бесплодной тьмы. Огромный – огромней неба, – осклизлый камень, как неземное чудовище, поглощал сознание, обращал пустотой цепенеющие мысли, выворачивал наизнанку гудящее сердце – и не доставало сил опрокинуть его в бездну забытья.
Но как прекрасно было все вначале. Ему снилась солнечная лесная дорога. Теплый ветер шелестел в молодой дубовой листве, светились птичьими глазами кусты отцветающего шиповника, клубились облака света над дальними соснами – и он, повзрослевший и в кого-то влюбленный, возвращался по старой, укромной дороге с войны. Мать сидела на раскладном стуле возле дома, молодая, красивая. В белом глухом платье и серебристой широкополой шляпе, как в ранние годы. Он первый увидел ее, но она тотчас подняла голову и воскликнула:
«О, Боже, наконец-то!.. О, Боже, я всегда знала, что ты живой! Теперь тебя никогда не убьют!..»
Он бросился навстречу матери, но в этот миг световое пространство вдруг обратилось мраком. Мрак был тверд и холоден, как зимнее стекло. Он в ярости ударил кулаком в мутную, непроглядную твердь, но она даже не дрогнула – и умирающим эхом прошелестел материнский голос: «… не убьют!». Он беспомощно, как после нежданной обиды, оглянулся и узрел нечто двуногое, с черным квадратом вместо лица. Это омерзительное нечто злобно прохрипело:
«Ты должен продать все рождественские открытки!.. Все до единой!.. Не продашь – не вернешься!.. Тебя убьют на войне!..»
И нечто швырнуло под ноги в колкую, ржавую траву пачку рождественских открыток, которые он нарисовал к праздникам и не сумел вовремя сбыть оптовым торговцам.
Дрожащими руками он подобрал аляповатые картинки с ангелочками, прижал их к груди – и рванулся в глубь леса по травяной дороге. Но лес враз предстал городом, ромашковая поляна обратилась пустой заснеженной площадью, на площади появился невысокий резколицый человек в странной лохматой шапке и что-то сказал ему на чужом языке. Он вопрошающе посмотрел в глаза резколицему, тот неожиданно улыбнулся, еще раз глухо повторил непонятные слова, и удивительно – он вдруг без перевода понял неведомую речь: незнакомец предлагал продать открытки. Он устремился к нему, но тотчас из-за спины незнакомца возник двуногий черноквадратник. Возник – раздвоился, как расколотое полено, – и презрительное двуголосье пролаяло:
«Он ничего у тебя не купит! Ничего!.. Тебя убьют на войне! Мы так хотим!.. Ты мертв, ты мертв! Мы уже сказали твоей матери, что ты мертв!..»
Он с лихорадочной надеждой посмотрел на резколицего, но тот устало покривился в усмешке, брезгливо махнул рукой в сторону черноквадратной нежити, – те еще истошней завопили:
«Ты мертв, мертв, мертв!..» – и все оборвалось. Сон отпечатался в памяти, как профиль безумного императора на монете, – и вечности было мало, чтобы стереть его, и тусклое январское солнце в окне было немощно и беспомощно, как сердце в предсмертном сне.
Неужели он когда-то безоглядно любил этот город? Мгновения или века минули с тех пор?.. «Вена, Вена…» – шептал он, засыпая после бесконечных, бесцельных, но сладостных и счастливых блужданий по дворцовым улицам и площадям, – и просыпался с ощущением неизбежного, тайного счастья. Но, Боже, где, на каком перекрестке любовь оставила его душу наедине с самим собой?! Где высокомерная голубоглазая девушка с весенней набережной Дуная? С опущенной головой проходил он мимо, боясь споткнуться о ее холодный, неотвратимый взгляд. Как схожа была она со Стефанией, с его первой школьной любовью, с которой он не обмолвился ни единым словом. А ведь ему передавали, что она ждет его признания, ждет его любви. Какая сила отвратила от любви, чья неколебимая воля с презрением укротила его пылкие порывы, оставив душе чудные грезы и веру в нечто высшее, чем простая земная любовь?.. Он не знал имени незнакомки, но про себя называл ее Евой. Где она теперь? После смерти матери, когда он во второй раз вернулся в Вену, недоступная «Ева» исчезла из его жизни навсегда. Сколько раз он часами стоял у темнеющей, вечерней реки, но, увы, безнадежно – лишь кружение в голове от водных огней и слепое возвращение в никуда.
Раз! – и сложился кружевной розовый зонт; раз! – и исчез в тихих сумерках высокий, медленный силуэт; раз! – и пустота черная под сердцем. И ни имени, ни взгляда, ни слова. Тяжкая пустота несвободы и неизбывный, потусторонний страх любви, как страх бесконечности без бессмертия.
О, Ева, Ева!.. Где она сегодня? Может быть, уехала из этого проклятого города с каким-нибудь приторным коммивояжером в клетчатых штанах. Может, и ее сокрушило одиночество – и она, дабы спастись от безумия, отдалась пошлости. Вспомнит ли она когда-нибудь его? Ведь она знала, наверняка знала, что он приходил к королевскому мосту ради неё, а не ради отдаленного медного гула оркестров на том берегу. Без сомнения знала!.. Но что он мог ей сказать? О своей любви?.. Но зачем неловкая, чужая любовь обреченным с рожденья быть любимыми? Зачем любовь вообще? Ради смерти?! Но кто сказал, что смерть не может обойтись без любви?! Кто это вдруг выдумал? Вена! Ева! Вена! Ева!
«Зачем вам моя смерть?! Зачем вам моя любовь?!»
И опять в сознании возник нынешний жуткий сон.
«Теперь он ненавидит этот город! Этот город и во сне преследует его, полнит ненависть, и он – да видят высшие силы! – не виновен в своей ненависти. Прочь из этого города! Прочь! Здесь все глуше голос Судьбы. Здесь божественный Вагнер меркнет в кафешантанной какофонии. Прочь! Сначала к материнской могиле, а потом… Потом голоса направят, голоса спасут…
А может, еще раз попробовать подать рисунки на конкурс в академию?.. Может быть, еще рано? Или уже поздно? Но что значит его сегодняшний сон? Знак вещих сил или морок нечеловеческой нежити?..»
Он въявь узрел сгинувший сон, въявь увидел над головой зеленое лесное солнце и увидел себя, возвращающегося проселочной дорогой с войны, – и больно, до рези, сделалось глазам, словно невидимый ядовитый дым застлал видение.
«Он вернется, вернется с войны! Его не убьют раньше времени. Он нужен властителям вечности. И пусть скорее грядет война! Пусть грядет новая битва миров! Поля сражений уже дрожат под снегами в ожидании кровавого сева и урожая – и утренние облака тумана теснятся в низинах в предчувствии иных, смертоносных туч. О войне шептало ему копье Лонгина в королевском музее: „Ты родишься на войне во второй раз… Ослепнешь и прозреешь… Прозреешь для вечного огня… Твоя любовь – огонь… И смерть твоя – огонь…“ Верные слова. Великая война явит его истинную сущность. Сейчас ему почти двадцать четыре. Почти полвека впереди. И почти четверть века прозябания позади… И если бы не материнская любовь, он бы давно покончил свое пребывание в этом мире. Но любовь матери согревает его душу оттуда, из обители мертвых. О, если бы не загробная светлая любовь!.. Она хранит, спасает его и сама живет его ответной любовью. Но эта любовь ждет его преображения! Он опередит смерть, он до срока преобразится. Этот тысяча девятьсот тринадцатый год от Рождения Христа будет последним годом его земного небытия. И Ева услышит о нем, и он узнает ее истинное имя. Но все равно она для него останется Евой. Холод и мрак обратятся огнем. Огнем и светом! И черные квадраты поглотит огонь!.. Но этот странный сон, этот резколицый человек… Кто он?!»
Тяжелый, бесцеремонный стук в тонкую, жалкую дверь оборвал его мысли. Он ознобно передернулся, с ненавистью бездомного посмотрел на трясущуюся медную ручку и с привычным омерзением услышал похмельный голос приютского служки:
– Эй, хватит дрыхнуть, господин художник! Пошевеливайтесь!.. Завтрак второй раз разогревать не будем! И не жалуйтесь потом на холодный кофе!
