Генрих Гейне - Путевые картины
Madame, c'est la guerre![75] Я открою вам теперь, в чем секрет: хотя я сам и не из числа разумников, но примкнул к этой партии — вот уже 5588 лет*, как мы воюем с дураками. Дураки полагают, что мы обошли их, они утверждают, что на весь мир отпущена лишь определенная доза разума, и всю эту дозу захватили, бог знает каким путем, разумники, и — вопиющее дело — иной раз один-единственный человек присвоит столько разума, что сограждане его и вся страна погружены в невежество. Вот скрытая причина войны, и это поистине война на уничтожение. Разумники держатся, как им и надлежит, весьма спокойно, умеренно и разумно, они сидят, прочно окопавшись, за своими староаристотелевскими томами, располагая большим количеством пушек и снарядов, — ведь они же сами выдумали порох — и время от времени бросают начиненные доказательствами бомбы в лагерь врагов. К сожалению, последние чрезмерно многочисленны, они поднимают страшный крик и каждый день творят зверства; ведь право же, всякая глупость — зверство для разумных! Их военные хитрости часто отличаются незаурядным лукавством. Некоторые вожди этой великой армии остерегаются признать истинные причины войны. Они слышали, что некий известный фальшивей, зашедший в фальши так далеко, что под конец он даже написал фальшивые мемуары, именно Фуше*, выразился как-то: «Les paroles sont faites pour cacher nos pensées»[76], и вот они говорят много слов, чтобы скрыть полное отсутствие мыслей: держат длинные речи, пишут толстые книги, и, если их послушать, — превозносят единый источник блаженства, а именно разум, и если посмотреть, — занимаются математикой, логикой, статистикой, усовершенствованием машин, гражданским чувством, стойловым откармливанием и т. д., и подобно тому, как обезьяна оказывается тем смешнее, чем больше она походит на человека, так дураки эти тем смешнее, чем больше они притворяются разумными. Другие вожди великой армии откровеннее, они признают, что им выпала ничтожная доля разума, что им, пожалуй, и вовсе ничего не досталось, но в то же время утверждают, что разум — вещь несладкая и в сущности ничего не стоит. Может быть, это и правда, но, к несчастью, у них самих не хватает разума даже настолько, чтобы доказать это. Поэтому они пускаются на всевозможные уловки, открывают в себе новые силы, объявляя, что эти силы столь же действительны, как разум, а в некоторых крайних случаях еще действительнее, например характер, вера, вдохновение и т. д., и утешаются этими суррогатами разума, этим цикорным разумом. Меня, бедного, они ненавидят с совершенно исключительной силой, утверждая, что я по природе принадлежу к их лагерю, что я отщепенец, перебежчик, порвавший священнейшие узы, что я даже шпион и тайно выведал их дурацкие дела с тем, чтобы отдать их потом на осмеяние своим новым союзникам, что я до того глуп, что не вижу даже, как эти последние смеются надо мной, ни в коем случае не признавая меня своим, и вот в этом дураки совершенно правы.
Это верно, те не признают меня своим и втайне часто хихикают по моему адресу. Мне это хорошо известно, хотя я и делаю вид, что не замечаю. Но сердце мое обливается кровью, и когда я остаюсь один, слезы текут у меня из глаз. Я прекрасно знаю — мое положение неестественное: все, что я делаю, кажется разумникам глупостью, а дуракам — злодейством. Они ненавидят меня, и я чувствую справедливость изречения: «Камень тяжел, песок тоже бремя*, но гнев дурака тяжелее, чем то и другое». И у них есть основание ненавидеть меня. Это чистейшая правда: я разорвал священнейшие узы, по законам божеским и человеческим мне надлежало бы жить и умереть среди дураков. И — ах! — как хорошо было бы мне среди них! И теперь еще, если бы я пожелал вернуться, они бы приняли меня с распростертыми объятиями. Они смотрели бы мне в глаза, стараясь угадать, что мне приятно. Они ежедневно приглашали бы меня к обеду, а по вечерам возили бы с собою в свои чайные кружки и клубы, я мог бы играть с ними в вист, курить, вести разговоры о политике, и если бы стал при этом зевать, я услышал бы за моей спиной: «Какой прекрасный характер! Какая верующая душа!» Разрешите мне, madame, пролить слезу умиления, — ах, и я бы пил с ними пунш до тех пор, пока не наступит истинное вдохновение; тогда они в кресле относили бы меня домой, очень беспокоясь, как бы я не простудился; этот подавал бы мне туфли, тот — шелковый халат, третий — белый ночной колпак; они сделали бы меня экстраординарным профессором или председателем какого-нибудь миссионерского общества, или обер-калькулятором, или директором римских раскопок; ведь я человек, который пригодился бы во всевозможных специальностях, ибо я прекрасно отличаю латинские склонения от спряжений и не так легко, как другие, принимаю сапог прусского почтальона за этрусскую вазу. Мой характер, моя вера, мое вдохновение в часы молитвы могли бы оказать действие весьма полезное — для меня самого, а мой выдающийся поэтический талант сослужил бы мне хорошую службу в дни рождений и бракосочетаний высоких персон, и было бы вовсе недурно, если бы я в большой национальной эпопее воспел всех тех героев, о которых достоверно известно, что из истлевших их трупов повылезли черви, выдающие себя за их потомков.
Иные, хоть и не родились дураками и одарены были некогда разумом, ради этих выгод перешли на сторону дураков и живут среди них истинно райской жизнью; глупости, которые сначала все же стоили им известного напряжения, стали теперь их второй натурой, мало того — на них уже можно смотреть не как на лицемеров, а как на истинно верующих. Один из таких, в чьей голове еще не наступило полное солнечное затмение, очень любит меня и недавно, когда мы остались наедине, запер двери и сказал мне серьезным тоном: «О глупец, изображающий из себя мудреца и не имеющий ума даже настолько, сколько есть его у рекрута во чреве матери! Разве ты не знаешь, что великие мира сего в нашей стране возвышают только тех, кто сам унижается и признает их кровь чище своей? А ты портишь отношения с людьми благочестивыми. Разве так уж трудно блаженно закатывать глаза, прятать в рукава сюртука смиренно скрещенные руки, низко клонить голову, подобно агнцу божию, и лепетать заученные наизусть тексты из библии? Поверь мне, ни одна светлость не вознаградит тебя за твое безбожие, проповедники любви будут тебя ненавидеть, клеветать на тебя и преследовать, и ты не сделаешь карьеры ни на небесах, ни на земле!»
Ах, все это правда! Но что же мне делать с моей несчастной страстью к разуму! Я люблю его, хотя он и не осчастливил меня взаимностью. Я всем жертвую для него, а он ничего не дает мне. Я не могу от него отступиться. И подобно тому, как иудейский царь Соломон воспел некогда в Песне Песней христианскую церковь, притом в образе черной, пылающей страстью девы, для того, чтобы его иудеи ничего не заметили, так и я в бесчисленных песнях воспел нечто противоположное — разум, и притом в образе белой, холодной девы, которая то влечет меня, то отталкивает, то улыбается мне, то гневается и, наконец, даже повертывается ко мне спиной. Вот эта тайна моей несчастной любви, которой я никому не открываю, дает вам, madame, меру для оценки моей глупости. Вы видите, что она совершенно необычайна и величаво возносится над обычными человеческими глупостями. Прочтите моего «Ратклифа», моего «Альманзора», мое «Лирическое интермеццо». Благоразумие, благоразумие, сплошное благоразумие! — и вы ужаснетесь перед высотою моего неразумия. Вместе с Агуром, сыном Паке, я могу сказать: «Я всех безумнее*, и нет во мне разума человеческого». Высоко над землею поднимается дубовый лес, высоко над дубовым лесом парит орел, высоко над орлом плывут облака, высоко над облаками блестят звезды. Madame, не захватывает ли у вас дух? Eh bien[77], высоко над звездами проносятся ангелы, высоко над ангелами возносится… нет, madame, выше не поднимается уже моя глупость. Она и без того достигла достаточной высоты. Голова кружится от такого величия. Оно делает из меня гиганта в сапогах-скороходах, В обеденный час у меня такое чувство, как будто я могу съесть всех слонов Индостана и потом поковырять в зубах колокольней Страсбургского собора; под вечер я становлюсь столь сентиментальным, что готов выпить весь Млечный Путь, не помышляя о том, что маленькие неподвижные звезды его застрянут непереваренными в желудке; а ночью разыгрывается настоящий спектакль, в голове моей собирается конгресс всех современных и древних народов, появляются ассирияне, египтяне, мидяне, персы, евреи, филистимляне, франкфуртцы, вавилоняне, карфагеняне, берлинцы, римляне, спартанцы, турки, полудурки. Madame, слишком долго было бы описывать все эти народы, прочтите лучше Геродота, Ливия, немецкие газеты, Курция, Корнелия Непота, «Друга общества». А я пока позавтракаю, сегодня утром что-то невесело пишется, и я замечаю, что господь бог оставляет меня. Боюсь даже, madame, что вы заметили это прежде меня, да, я вижу, что истинная помощь божия сегодня и вовсе отсутствовала. Madame, я начну новую главу и расскажу вам, как я после смерти Ле Грана приехал в Годесберг.
