Николай Носов - Иронические юморески
Все это вполне подтверждает право зрителя высказываться по вопросам драматургии, поэтому мы без лишних слов приступим к изложению дела.
Главное, без чего не бывает никакой пьесы, в том числе и комедии, — это действующие лица, или, как их иначе называют, персонажи или герои, почему мы и начнем изложение с персонажей, использовав для этой цели свой многолетний зрительский опыт.
главный геройМы познакомились с ним лет десять тому назад. В то время это был пожилой субъект с гладким, припухшим, словно распаренным в бане лицом, из тех лиц, которые принято называть бабьими. Голова его уже начала лысеть, но лысела не с макушки, как это бывает обычно, а по краям, главным образом с затылка и от ушей. Уши у него были толстые, мясистые: каждое ухо по полкилограмма весом. Короткие ручки непреодолимо тянулись друг к дружке и привычно складывались на круглом животике. Такие же коротковатые ножки имели ту же тенденцию и, когда он сидел, складывались под стулом кренделем. Голос у него был сиплый, сюсюкающий. Дикции— никакой абсолютно. Вместо «у» он говорил «ю», вместо «с» — «ш», а «ш» у него было похоже на «с». Если не особенно вникать в разговор, то только и слышалось: «пшю-пшю-пшю-пшю». Характер ворчливый. Впрочем, ворчал наш герой без всякой злобы, а больше по привычке. В общем, это был тип, который в общежитии принято называть старым хрычом. Это прозвище не следует смешивать со старым сычом и старым хреном. Старый сыч — тоже пожилой мужчина лет пятидесяти, но он никогда не ворчит, а злится главным образом молча. Старый же хрен — это довольно безобидный старик лет под девяносто. Он уже наполовину глухой, совсем выжил из ума и поэтому производит впечатление несколько чудаковатого. Впрочем, речь не о нем, а о старом хрыче. Время стерло в нашей памяти имя и фамилию этого персонажа, поэтому мы и будем называть его здесь условно Старым хрычом, зная, что за это на нас никто не обидится.
В то далекое время он был директором обувной фабрики. Сидя за столом у себя в кабинете и беседуя с кем-нибудь из подчиненных, он просматривал не спеша лежавшие перед ним бумажки, деловито перекладывал их с места на место или прихлебывал из стакана чай, который в любом количестве доставляла ему из буфета уборщица, тетя Поля. Если звонил телефон, он спокойно брал трубочку, не высказывая никакой досады по поводу прерванной беседы. Разговаривал по телефону он с толком, с чувством, что называется — со смаком. Наговорившись всласть, он спокойно клал трубку на рычаг и продолжал беседу точно с того места, на котором остановился. Словом, на своем руководящем посту он держался с какой-то прирожденной грацией, хотя из всех разговоров можно было понять, что он человек простого происхождения и даже сам когда-то работал обыкновенным рабочим на этой же фабрике. Главной своей задачей он считал перевыполнение плана, за что ежемесячно получал премиальные, обувь же выпускал такую, которую никто не хотел носить. Как на беду, фабрика имела свой фирменный магазин, в котором и начали оседать эти вышедшие из употребления допотопные бутсы.
Все уговаривали директора поскорей изменить технологию производства и наладить выпуск новых, более изящных фасонов обуви. Об этом ему твердили и на фабрике, и в тресте, и в главке, и в министерстве. Все понимали, что производство для того и существует, чтоб удовлетворять запросы покупателей, только один директор ничего не хотел понимать. Он слишком уж привык существовать спокойно, выпуская товар по раз навсегда заготовленному шаблону, и страшно боялся, что ломка производства приведет к срыву плана, что может лишить его авторитета, а заодно и получения премиальных.
Дело кончилось тем, что его сняли с работы и послали в магазин торговать той обувью, которую он сам же и выпускал. Это было очень смешное зрелище. Бедный директор и без того мучительно переживал понижение в должности, а тут ему приходилось еще выслушивать язвительные насмешки покупателей, которые называли излюбленный им товар не иначе как чеботами, ноевыми ковчегами, кандалами и тому подобными оскорбительными названиями. Такие разговоры подействовали на него самым отрезвляющим образом. Осознав свои ошибки, он рьяно принялся за торговлю и проявил в этом деле большую сметку, ловко всучивая зазевавшимся покупателям свой залежалый товар. В этом деле ему очень помогло то, что новый директор фабрики быстро перестроил производство и стал подбрасывать в магазин новые, оригинальные фасоны модельной обуви. Наплыв покупателей увеличился, и возможность сбывать пресловутые ноевы ковчеги значительно возросла. В конце концов наш директор расторговался так, что руководство оценило его старания. В результате он был возвращен на фабрику и восстановлен в прежней должности.
Вот какие вещи случаются в жизни! Нам очень понравилась эта комедия, и мы решили при первой же возможности снова пойти в театр и посмотреть еще что-нибудь такое же смешное и поучительное. Впоследствии мы как нарочно попадали почему-то не на комедии, а на драмы, и нужно признаться, что многие из этих драм были вполне хорошие, но они все же не могли удовлетворить нашей потребности в смешном. Поэтому мы очень обрадовались, когда наконец увидели новую комедию про одного председателя колхоза, который прославился тем, что вытащил свой колхоз из отстающих в передовые. Чем дольше мы смотрели на этого прославленного председателя, тем больше нам казалось, что мы с ним уже где-то встречались: довольно бесхарактерное, бабье лицо, уши по полкилограмма каждое, ручки, складывающиеся на животике, ножки кренделем. Да, это, без сомнения, был не кто иной, как уже известный нам Старый хрыч, с которым мы познакомились в предыдущей комедии. Должно быть, его в конце концов все-таки прогнали с обувной фабрики, а может быть, ему самому надоело глотать городскую пыль, и он решил поехать на свежий воздух в колхоз.
На нем по-прежнему был уже знакомый нам коричневый пиджачок, который плотно облегал его несколько расплывчатый стан, но вместо привычных ботинок он носил теперь сапоги, вместо фетровой шляпы — обыкновенный картуз с черным глянцевым козырьком. Сапоги и картуз в сочетании с легким загаром лица придавали ему более свежий, подтянутый вид, что несколько скрашивало его невзрачную фигуру.
Все эти перемены были, однако ж, внешние. Характер его не претерпел никаких изменений. Добившись неизвестно каким путем выполнения плана, он тут же и успокоился на достигнутом. Теперь он только и делал, что поминутно твердил, будто вытащил колхоз на своем собственном горбу в передовые, но уже больше не расширял посевных площадей, не добивался повышения урожайности, удовлетворяясь обычной прошлогодней нормой. Та кое безмятежное существование продолжалось у него до тех пор, пока он не повздорил с агрономом из-за Зеленого дола. Агроном утверждал, что Зеленый дол — это огромный неподнятый пласт земли, который может дать большой урожай, если его засеять новым сортом пшеницы и провести искусственное орошение. Но председатель в этом Зеленом доле видел только новый источник беспокойств для себя и, вместо того чтобы помогать агроному в его мероприятиях, стал стращать колхозников тем, что им придется рыть своими руками оросительный канал, а это-де тяжело, так как можно-де натереть мозоли. Конечно, ему не удалось запугать колхозников мозолями. Никто не поддержал его. Зеленый дол засеяли, и к самому жаркому времени года, когда хлеба уже начали сохнуть, канал был готов и живительная, как говорится, влага хлынула на поля, напоив истосковавшуюся по воде землю. Урожай получился огромный. Председателя сняли с работы, назначив на его место агронома. Агроном все же не стал мстить бывшему председателю и назначил его своим заместителем. Бывший председатель тут же раскаялся и стал уверять, что все случившееся пойдет ему на пользу.
«Критика — она, брат, сила, — говорил он: — кого в дугу гнет, кого выпрямляет. Ты думаешь, если степному орлу перья из хвоста повыщипали, так он и летать перестанет? Он еще взлетит!»
…И взлетел, не соврал. Просмотрев еще несколько пьес из современного и классического репертуара, мы попали опять на комедию и увидели, что наш герой, которого мы оставили в таком плачевном состоянии, на самом деле расправил крылья и превратился в крупного руководящего работника областного масштаба. Он распрощался со своим уютным, принявшим его собственные очертания пиджаком и надел вместо него хорошо сшитую гимнастерку серо-стального цвета, с широким ремнем из толстой, добротной кожи. Разговор его сделался более отрывистым и категорическим. У него даже появились собственные излюбленные поговорки, а именно: «Грохнем во все барабаны», «Всем шишек наставим» и «Давай, давай». Впрочем, характер его отнюдь не переменился, а только усугубился соответственно более широким масштабам работы. Едва добившись на новом месте успехов, он тут же по привычке почил на лаврах и стал думать больше о том, чтобы пустить людям пыль в глаза, нежели о процветании вверенной ему области. Для своей любимой футбольной команды он выписал лучшего вратаря из Москвы, велел организовать самодеятельный хор из пятнадцати тысяч колхозников, стал проектировать постройку концертного зала в собственной квартире, чтоб у него на дому могли выступать писатели и артисты. Проделав ряд подобных головокружительных мероприятий, он стал зажимать проект постройки канала для орошения засушливых районов области, так как быстро сообразил, что для осуществления этого проекта придется как следует поработать, вместо того чтоб жить без хлопот, по старинке. Все уверяли его, что канал очень нужен для области, но он, как это было ему свойственно, ничего не хотел понимать и противодействовал этому нужному, полезному делу до тех пор, пока его опять-таки не сняли с работы. Это уже была не комедия, а целая драма. Нас даже мороз подирал по спине, когда мы в последний раз видели этого человека, рухнувшего под ударами судьбы, как подгнившее снизу дерево. «Что это со мной? — вопрошал он, дико блуждая взором по стенам опустевшего кабинета. — За что?.. Сколько крови и пота в область всадил, и, как котенка, за хвост — ив яму!.. Батюшки, никого кругом! Одна пустота!» Это были его последние слова. Занавес упал, и мы, потрясенные, ушли из театра, полагая, что со Старым хрычом покончено навсегда…
