Виктор Гюго - Том 15. Дела и речи
Я взошел на нее сейчас, чтобы сказать лишь несколько слов. Я оставляю без внимания яростные нападки которые вызывают у меня лишь улыбку. Достопочтенный генерал Кавеньяк с большим благородством заявил вчера, что он презирает известного рода похвалы; что касается меня, то я презираю известного рода оскорбления (сильное волнение в зале) и обращаюсь прямо к сути дела.
Достопочтенный господин де Ластейри сказал, а два других достопочтенных оратора повторили вслед за ним в различных выражениях, что я прославлял на своем веку не одно правительство, что, следовательно, мои убеждения неустойчивы и что сегодня я впал в противоречие с самим собой.
Если мои уважаемые противники намекают на мои роялистские стихи, внушенные, впрочем, самым искренним и самым чистым чувством, на стихи, написанные мной в юности, даже в детстве (некоторые из них я написал в возрасте до пятнадцати лет), то это простое недомыслие, и отвечать на это я не стану. (Движение в зале.) Но если они имеют в виду взгляды взрослого человека, а не ребенка (возгласы слева «Превосходно!», смех справа), тогда вот им мой ответ. (Возгласы: «Слушайте! Слушайте!»)
Я отдаю всем вам, всем моим противникам, — как в этом Собрании, так и вне его, — все, что я написал, стихами или прозой, начиная с 1827 года, то есть с того времени, когда я вступил в зрелый возраст; я отдаю на ваш суд все, что я публично произнес с трибуны — не только в Законодательном собрания, но и в Учредительном собрания, и на собраниях избирателей, и во Французской Академии, и в палате пэров. (Движение в зале.)
Я отдаю на ваш суд все, что я написал и сказал с того времени, независимо от того, где это публиковалось и произносилось, я отдаю вам все, ничего не утаивая, ничего не скрывая, и я бросаю всем вам, с высоты этой трибуны, вызов; теперь, когда перед вами полностью раскрыта моя душа и все мои помыслы за двадцать три года жизни, — найдите во всем этом хоть единую страницу, хоть единую строчку, хоть единое слово, которыми я в каком-либо принципиальном вопросе противоречил своим нынешним убеждениям и себе самому — такому, каков я сегодня! (Возгласы: «Браво! Браво!» Долго не прекращающееся движение в зале.)
Исследуйте, ройтесь, ищите, я открываю вам все, я все вам отдаю; напечатайте рядом мои старые и мои новые мнения, — я бросаю вам этот вызов! (Снова движение в зале.)
Если вы не примете этого вызова, если вы отступите перед ним, то — заявляю об этом раз и навсегда — я буду отвечать на нападки такого рода только глубочайшим презрением и предоставлю судить о них общественному мнению, которое в равной степени является и моим и вашим судьей! (Одобрительные возгласы.)
Господин де Монталамбер заявил — мне, по правде говоря, стыдно даже повторить эти слова, — что я восхвалял все партии и от всех партий отрекался. Я требую, чтобы он вышел сюда и сказал, какие партии я восхвалял и от каких партий отрекался.
Может быть, речь идет о Карле X в связи с тем, что я с уважением говорил об его изгнании после его падения в 1830 году и о его могиле после его смерти в 1836 году? (Сильное волнение в зале.)
Голос справа. Антитеза!
Виктор Гюго. Или речь идет о герцогине Беррийской в связи с тем, что я заклеймил того человека, который ее продал, и осудил того, который ее купил? (Все взоры устремляются на г-на Тьера).
Председатель (обращаясь к левому крылу). Теперь вы удовлетворены; замолчите же! (Восклицания слева.)
Виктор Гюго. Господин Дюпен, вы не говорили этого вчера правому крылу, когда там аплодировали.
Председатель. Вам не нравится, когда смеются, но зато нравится, когда аплодируют. И то и другое не допускается регламентом. (Аплодисменты на левом крыле возникают с новой силой.)
Г-н де ла Москова. Господин председатель, вспомните о принципе свободной защиты обвиняемого.
Виктор Гюго. Я продолжаю рассмотрение вопроса о том, какие партии я восхвалял и от каких отрекался.
Не идет ли речь о Наполеоне в связи с тем, что я требовал разрешить его семье вернуться на землю родины, требовал этого перед палатой пэров, выступая против теперешних друзей господина де Монталамбера, которых я не хочу называть, против людей, которых император осыпал благодеяниями и которые тем не менее осмелились поднять руку на имя императора? (Все взоры устремляются на г-на де Монтебелло.)
Или речь идет о герцогине Орлеанской, в связи с тем, что я одним из последних, а быть может, и самым последним, 24 февраля, в два часа пополудни, на площади Бастилии, перед лицом тридцати тысяч вооруженных людей, провозгласил ее регентшей, потому что помнил данную мной присягу пэра Франции? (Движение в зале.) Господа, я в самом деле странный человек: я дал в своей жизни только одну присягу, и я остался ей верен! (Возгласы: «Превосходно! Превосходно!»)
Правда, с тех пор как установилась республика, я не злоумышлял против нее, — может быть, меня упрекают именно в этом? (Аплодисменты слева.)
Господа, я скажу достопочтенному господину де Монталамберу: назовите же партии, от которых я отрекался; что касается вас, я не буду говорить о партиях, которые вы восхваляли и от которых отрекались: я не бросаюсь подобными словами. Но я скажу вам, какие знамена вы — не к вашей чести — покинули. Их два: знамя Польши и знамя Свободы! (Возгласы слева: «Превосходно! Превосходно!»)
Г-н Жюль де Ластейри. Знамя Польши мы покинули 15 мая.
Виктор Гюго. Еще несколько слов. Достопочтенный господин де Монталамбер вчера горько упрекал меня в преступном отсутствии на заседаниях. Отвечу ему и на это. Да, всякий раз, когда я устану до изнеможения после полутора часов борьбы с присяжными обструкционистами из числа депутатов большинства… (Крики справа.) Видите, вот они снова берутся за свое! (Смех слева.)
Всякий раз, когда я надорву себе голос и охрипну до такой степени, что уже не буду в состоянии произнести ни слова, — а вы видите, что сегодня я едва могу говорить (голос оратора и в самом деле заметно надорван), — всякий раз, когда я сочту, что в моем молчаливом присутствии нет необходимости для Собрания, и особенно когда все будет сводиться лишь к личным стычкам, когда речь будет идти только о вас и обо мне, господин де Монталамбер, — я смогу доставлять вам удовольствие громить меня сколько вам будет угодно в мое отсутствие, а я тем временем буду отдыхать. (Взрыв хохота и аплодисменты слева.) Да, порой меня может и не быть в зале заседаний! Но примитесь только нападать — вы и клерикальная партия (движение в зале), — примитесь только нападать при помощи вашей политики на угнетенные национальности, на замученную Венгрию, на полузадушенную Италию, на распятый Рим (сильнейшее волнение в зале), примитесь только нападать на гений Франции при помощи вашего закона о народном образовании, примитесь только нападать на человеческий прогресс при помощи вашего закона о ссылке, примитесь только нападать на всеобщее избирательное право при помощи вашего закона об изуродовании этого права, примитесь только нападать на верховную власть народа, на демократию, на свободу — и вы увидите, буду ли я отсутствовать в такие дни!
(Взрыв возгласов: «Браво!» Оратора, спускающегося с трибуны, окружает толпа поздравляющих его депутатов; под аплодисменты всего левого крыла он возвращается на свое место. Заседание на некоторое время прерывается.)
СВОБОДА ПЕЧАТИ
9 июля 1850 года
Господа, хотя 31 мая по основным принципам, на которых зиждется всякая демократия, и особенно великая французская демократия, был нанесен тяжелый удар, все же, поскольку будущее (никогда не бывает закрыто, и сейчас еще не поздно напомнить об этих принципах Законодательному собранию.
Эти принципы, на мой взгляд, таковы: верховная власть народа, всеобщее избирательное право, свобода печати. Все эти принципы тождественны, или, вернее, представляют собой одно и то же, хотя и называются по-разному. Вместе взятые, они образуют наше общественное право: первый из них — это его основа, второй — способ его осуществления, третий — гласное его выражение.
Верховная власть народа — это идея нации в ее абстрактном выражении, это душа государства. Она проявляется в двух формах: одной рукой народ — носитель верховной власти — пишет, это и есть свобода печати; другой — он голосует, это и есть всеобщее избирательное право.
Эти три идеи, эти три истины, эти три принципа органически связаны друг с другом; каждый из них выполняет свою функцию: народовластие животворит, всеобщая подача голосов управляет, печать просвещает; все вместе они сливаются в одно неразрывное целое, и это целое есть республика.
