Виктор Гюго - Том 15. Дела и речи
Г-н Т. Бак (с места). А Беранже! Он тоже был бы лишен права голоса!
Другие голоса. А Мишель Шевалье!
Виктор Гюго. Я не хотел упоминать никого из числа живущих ныне. Я привел в качестве примера одно из самых великих и прославленных во всем мире имен, имя, которым гордится Франция, и я говорю вам: Вольтер подпал бы под действие вашего закона. Да! Среди исключенных из избирательных списков и лишенных права голоса оказался бы злостный правонарушитель Вольтер. (Долго не прекращающееся движение в зале.)
Голос справа. И было бы очень хорошо! (Неописуемое волнение на всех скамьях.)
Виктор Гюго. Это было бы очень хорошо, не правда ли? Да, среди исключенных вами из избирательных списков и лишенных права голоса оказался бы злостный правонарушитель Вольтер (снова движение в зале), и это доставило бы большое удовольствие Лойоле. (Аплодисменты слева и долго не прекращающийся смех.)
Что еще сказать о вашем законе? Он с дьявольской ловкостью сооружает целую систему формальностей и оттяжек, которые влекут за собой лишение избирательного права. Он полон ловушек и капканов, отнимающих права у трех миллионов человек. (Сильное волнение в зале.) Можно подвести итог, господа: этот закон наносит тяжкий удар тому, что предшествует конституции и стоит над ней, — праву народа на верховную власть. (Возгласы: «Верно! Верно!»)
Вопреки прямому смыслу статьи 1-й конституции, наш закон передает одной части народа право осуществлять верховную власть, тогда как оно принадлежит лишь всей совокупности граждан. Три миллиона исключенных из избирательных списков он подчиняет на феодальных началах шести миллионам привилегированных. Он создает, как это ни чудовищно, класс илотов! (Движение в зале.) И, наконец, в силу лицемерия, которое, впрочем, прекрасно гармонирует с той искренностью, что царит у нас повсюду и заставляет называть римские проскрипции амнистиями, а закабаление народного просвещения — свободой (возгласы: «Браво!»), ваш закон издевательски продолжает именовать это ограниченное, изуродованное избирательное право, право привилегированных, право лиц, обладающих постоянным местожительством, всеобщим избирательным правом! Итак, то, что мы с вами обсуждаем, то, о чем я говорю сейчас с этой трибуны, — это закон о всеобщем избирательном праве! Господа, я не скажу, что этот закон сочинил Тартюф — упаси боже, — но я заявляю, что его окрестил Эскобар! (Бурные аплодисменты и веселое оживление на всех скамьях.)
Так вот, хотя ваш закон представляет собой — я настаиваю на этом — систему хитросплетений и ловушек, нагромождение уловок, сомнительных комбинаций и неблаговидных приемов, знаете ли вы, чего вы добьетесь, если он, паче чаяния, когда-нибудь будет применен? Решительно ничего. (Волнение в зале.) Решительно ничего не даст он вам, его создателям. (Возгласы справа: «Это наше дело!»)
Ибо ваш законопроект, как я уже сказал, чудовищно дерзок, жесток, ужасен, но при всем этом он жалок. Его дерзость такова, что сравняться с ней может разве только его бессилие. (Возгласы: «Правильно! Правильно!»)
О, если бы общественному спокойствию не грозила из-за него огромная опасность, на которую я только что указал этому высокому Собранию, я бы сказал вам: бог ты мой, пускай себе он будет принят. Он ни к чему не приведет и не может привести. Избиратели, сохранившие свои права, отомстят за избирателей отстраненных. Сама реакция будет способствовать пополнению рядов оппозиции. Можете не сомневаться в этом, господа! Носитель верховной власти, ущемленный в своих правах, будет вести себя как разгневанный властелин. (Шумное одобрение слева.)
Что ж, действуйте! Избавляйтесь от трех миллионов избирателей, от четырех миллионов, даже от восьми миллионов из девяти. Прекрасно! Последствия для вас будут такими же, если не худшими. (Возгласы: «Правильно! Правильно!») Вам не избавиться ни от ваших ошибок (движение в зале), ни от бессмыслиц вашей ограничительной политики, ни от вашей злосчастной бездарности (смех на скамье министров), ни от ваших ложных представлений о своей собственной стране, ни от той неприязни, которую вы к ней испытываете и которую вы ей внушаете. (Снова движение в зале.) Вам никуда не уйти от того, что время движется вперед, что наступил ваш последний час, что земля вращается, что идеи совершают свое восхождение, а предрассудки отступают, что пропасть между вами и эпохой, между вами и новыми поколениями, между вами и духом свободы, между вами и духом философии становится все более непреодолимой! (Возгласы: «Превосходно! Превосходно!»)
Вам не избавиться и от того неоспоримого факта, что вы и французская нация движетесь в противоположных направлениях, что ваш восток для нее — запад, что вы оборачиваетесь спиной к будущему, в то время как великий народ Франции оборачивается спиной к прошлому и лик его освещают лучи зари, восходящей над обновленным человечеством. (Взрыв возгласов: «Браво!»)
Что ж, приносите народ в жертву! Нравится вам это или нет, но прошлое есть прошлое. (Возгласы: «Браво!») Пытайтесь починить его расшатанные оси и ветхие колеса, запрягайте в него, если хотите, семнадцать государственных мужей. (Общий смех.) Упряжка из семнадцати государственных мужей — недурно! (Снова продолжительный смех.) Тащите его сюда, и пусть сегодняшний день озарит его своим светом. Что же окажется на поверку? Что прошлое — это прошлое. Только еще яснее будет видна его ветхость, вот и все. (Смех и аплодисменты слева. Ропот справа.)
Я подвожу итог и заканчиваю.
Господа, ваш закон бесплоден и никчемен, он мертв, хотя и не успел еще родиться. И знаете ли вы, что убивает его? То, что он лжив! (Сильнейшее волнение в зале.) То, что он лицемерит и фальшивит перед лицом народа, отличающегося прямодушием и честностью. То, что он несправедлив и неправеден, то, что он пытается создать поддельную общественную справедливость и поддельную общественную истину. Но на свете нет двух справедливостей и двух истин. Есть только одна справедливость, источник которой — совесть, и одна истина, источник которой — бог! О мужи, правящие нами, знаете ли вы, что убивает ваш закон? То, что он, вознамерившись украсть у маленького человека, у бедняка избирательный бюллетень, залезая к нему в карман и похищая его суверенные права, встречает суровый, уничтожающий взгляд всей нашей неподкупно честной нации. И молнии, которые мечет этот взгляд, испепеляют ваше адское творение. (Долго не прекращающееся движение в зале.)
Примиритесь же с неизбежным! В глубинах сознания каждого гражданина, как самого великого, так и самого незаметного, в глубинах духовного существа последнего нищего, последнего бродяги, пользуясь вашими определениями, коренится прекрасная, святая, непобедимая, вечная, нетленная идея — идея права! (Волнение в зале.) Эта идея органична для человеческого разума, она является гранитной основой самосознания человека. Идея права — это утес, о который разбиваются и несправедливость, и лицемерие, и дурные замыслы, и дурные законы, и дурные правительства.
Вот то скрытое, незримое препятствие, которое таится глубоко в сознании каждого, но неизменно присутствует и не может быть обойдено. На это препятствие вы всегда будете наталкиваться и никогда его не сломите, что бы вы ни предпринимали. (Возгласы: «Никогда, никогда!») Я заверяю вас: все ваши усилия напрасны. Вы не искорените идею права и не поколеблете ее. Скорей вам удастся оторвать скалу от дна морского, чем вырвать идею права из народного сознания. (Одобрительные возгласы слева.)
Я подаю свой голос против законопроекта. (Заседание прерывается среди неописуемого волнения.)
РЕПЛИКА МОНТАЛАМБЕРУ
23 мая 1850 года
Виктор Гюго. Я прошу слова по личному вопросу. (Движение в зале.)
Председатель. Слово имеет господин Виктор Гюго.
Виктор Гюго (поднимается на трибуну; в зале полная тишина). Господа, в сложной обстановке, подобной той, которую мы сейчас переживаем, выступления по личным вопросам означают, с моей точки зрения, лишь напрасную трату времени Собрания. Вот почему, если бы три достопочтенных оратора — господин Жюль де Ластейри, второй, чье имя я запамятовал (смех слева; все взоры устремляются на г-на Бешара), и господин Монталамбер — не возвели на меня, все трое, один за другим, с поразительной настойчивостью, одно и то же странное обвинение, я, конечно, не поднялся бы на трибуну.
