Валери Триервейлер - Благодарю за этот миг
Я набралась смелости пошутить перед журналистами:
— Теперь десять раз подумаю, прежде чем твитнуть!
Реплика понравилась, но он остался недоволен.
Что это — неудачный твит, тщеславие только что избранного президента или «синдром победителя», который подстерегает лидеров, достигших власти и утративших всякое сочувствие к ближнему? Как бы то ни было, в первые же недели после его избрания я констатировала, что чувства его ко мне круто изменились. Он только и делал, что предъявлял мне претензии. В то время как я служила мишенью для СМИ, он не нашел для меня ни одного ласкового слова, ни слова утешения или поддержки. Наоборот.
Первую положительную статью обо мне опубликовала газета «Монд» лишь полгода спустя, в середине декабря, в день детского рождественского праздника в Елисейском дворце. Когда Франсуа ее прочел, он обозлился на меня так, как никогда прежде не злился, я даже не поняла, за что. И разрыдалась. А потом до меня дошло: «Монд» — это «его» газета и должна писать только о нем, а мне лучше вообще сделать так, чтобы обо мне все забыли.
Наша счастливая любовь осталась в прошлом. В глубине души он хотел, чтобы я ушла в тень, стала невидимой. Но впрямую сказать об этом он не решался, а вместо этого реагировал невпопад, окончательно сбивая меня с толку.
Он стал мне грубить. Прямо перед торжественным обедом, похвалив мой внешний вид, он вдруг спросил:
— У тебя много времени уходит на то, чтобы быть такой красивой?
— Да, какое-то время на это нужно…
— Впрочем, от тебя ведь больше ничего и не требуется.
Я решила, что он шутит. Но он был холоден. Ни намека на улыбку. По его мнению, мне следовало выгодно оттенять его, и только. А я-то старалась для него, чтобы быть красивой, чтобы он гордился мной. В другой раз, когда мое платье показалось ему слишком откровенным, он приказал: «Найди другое платье и переоденься!» Я согласилась только прикрыть обнаженные плечи накидкой.
Мало-помалу из-за его едких замечаний я стала терять уверенность в себе. Как-то я заговорила о том, что встретила Сесилию Аттиас, бывшую жену Саркози, на обеде организации Unitaid, на котором присутствовал Билл Клинтон, и она мне сказала: «Без тебя Олланд никогда бы не выиграл выборы».
Я знала, что она тоже сыграла определенную роль в карьере Саркози, и восхищалась ее поведением во время их развода.
Франсуа застыл. Его ответ прозвучал как оскорбление:
— Если тебе нравится думать, что ты тоже приложила к этому руку, пожалуйста.
Я не дрогнула:
— Видишь ли, некоторые именно так и думают, даже если это тебе неприятно.
У меня голова шла кругом: теперь еще следовало доказывать, что я имею право присутствовать в его жизни. Значит для него хоть что-нибудь наша любовь?
* * *
Я поздно легла. Не смогла ни помыться, ни уснуть. Не впервые после нашего расставания. Включила радио. Оно меня убаюкало, и я погрузилась в дремоту. Внезапно меня вернула к реальности одна передача. «Государственная служба» на радиостанции «Франс Интер». Она была посвящена подъему по социальной лестнице, тема звучала так: «Не все поставлено на карту». Человек написал автобиографическую книгу, где рассказал о том, как жил в детстве в интернате под опекой социальных служб, потом подростком вернулся в родной дом, к матери-алкоголичке и отчиму. Ныне он занимает высокий пост президента и генерального директора крупной компании. Ученая дама, присутствовавшая в студии, произнесла одну фразу, которая обожгла меня, словно удар кнута:
— Когда человек поднимается высоко, ему трудно оставаться самим собой, и он постоянно испытывает чужую боль.
Почему я начинаю понимать простые вещи, только когда кто-то посторонний во всеуслышание скажет о них? Выросшая в бедном пригороде Анже, я высоко поднялась, но перестала быть собой и теперь испытываю боль повсюду, испытываю чужую боль.
Пока шла передача, у меня в подсознании, словно лейтмотив, звучало слово «самозванка». Может, мое восхождение по общественной лестнице и привело к тому, что я всегда чувствовала себя самозванкой и в нашей паре с Франсуа, и в Елисейском дворце? И почему я так любила человека, ни в чем на меня не похожего?
Я вспомнила один вечер после рождественской трапезы у моей матери в Анже, когда собрались все мои братья и сестры, их супруги, мои племянники и племянницы — всего двадцать пять человек. Франсуа повернулся ко мне и, презрительно хмыкнув, произнес:
— Не очень-то прикольная семейка Массонно!
Это прозвучало как пощечина. Прошло несколько месяцев, а она все еще причиняла мне боль. Как Франсуа мог такое сказать о моей семье? «Не очень-то прикольная семейка Массонно!» А ведь это типичная семья его избирателей.
Я долго колебалась, стоит ли рассказывать об этом случае, который наглядно раскрывает его сущность и, несомненно, вызовет возмущение моих близких: они ведь так радовались знакомству с ним и так гордились, что принимают его в своем доме. Но мне хотелось смыть с себя все наслоения лжи и, написав эту книгу, сбросить груз недосказанного.
Простите меня, мои родные, что я любила человека, способного с издевкой называть вас «Не очень-то прикольной семейкой Массонно». Я горжусь вами. Никто из моих братьев и сестер не пошел по кривой дорожке. Кто-то преуспел, кто-то — нет, но мы поддерживаем друг друга и умеем выражать свою любовь, и слова «семья» и «сплоченность» для нас имеют вполне конкретный смысл, тогда как для Франсуа это всего лишь абстракция. Ни разу он не пригласил ни своего отца, ни брата в Елисейский дворец. Он мечтал о необыкновенной судьбе, этот президент — надменный одиночка.
Так в какой же среде существуют эти самые не очень-то прикольные люди? Да, это правда, мои родственники не получали дипломов Национальной школы управления или Высшей коммерческой школы. Ни у кого из нас нет собственной клиники, никто не торгует дорогой недвижимостью, как отец Франсуа. Никто не имеет усадьбы на Лазурном Берегу в Мужене, как он. Никто не занял высокой чиновничьей должности, не стал знаменитостью, как его сокурсники из выпуска Вольтера, к которым он много лет ходит в гости. Массонно — семья скромных французов. Скромных, но гордящихся собой и своей жизнью.
Его пренебрежительно брошенные слова звучат у меня в голове с тех пор, как чары развеялись и я перестала терять голову от одного его взгляда. Он внушал избирателям, что не любит богатых, на самом же деле наш президент не любит бедных. И, гордясь своим остроумием, в частных разговорах называет их «беззубыми» — он, представитель левых сил. Я снова не без горечи подумала о «неприкольной семейке», когда узнала, что во время романа с Жюли Гайе Франсуа побывал в роскошном, с фасадами XVII века, замке ее родителей, окруженном великолепным парком. Конечно, он выглядит куда внушительнее, чем социальное жилье в зоне массовой застройки. И неизмеримо лучше, чем трейлер на площадке кемпинга без единой звезды не очень далеко от моря.
Такие семьи, как у Гайе, Франсуа нравятся: дед — хирург, мать — антиквар, отец — известный врач, консультирующий министров. Маленький, вполне «прикольный» мирок богемных буржуа с устоявшимися рафинированными вкусами, где за столом собираются знаменитости, где все голосуют за левых, но понятия не имеют об уровне минимальной зарплаты в стране. Моим домашним нет нужды наводить справки у специалистов, они и сами все знают: цифры указаны в конце их зарплатных карточек.
Все меня принимали за расчетливую, опасную буржуазку, а я просто оказалась не на своем месте. Самозванка двойне. После объявления о нашем разрыве моя семья еще больше сплотилась. Массонно никогда друг друга не предают. Все меня поддержали. Тому мужчине, что сидел с ними за одним столом и шутил, чтобы снискать всеобщую симпатию, на самом деле было скучно с этими «неприкольными»: он предпочел бы поужинать в ресторане. А между тем они могли бы поведать ему о том, что чувствуют французы: у них не принято лукавить, не принято лгать, они привыкли говорить правду прямо в глаза.
Тем не менее однажды Франсуа, как всегда двусмысленно, заявил:
— Что мне в тебе нравится, так это то, что ты всегда помнишь о своем происхождении.
Как я могу о нем забыть? Я, которой молва приписывает колоссальное состояние, якобы унаследованное от деда-банкира, умершего еще до моего рождения, — как будто во Франции невозможно пробиться наверх из более низкого социального слоя. Разве пришлось бы моей матери работать кассиршей, если бы у нас было состояние? Даже пятилетний ребенок сообразил бы, что такого не бывает, но слухи оказались живучими, и эта информация до сих пор есть в Википедии.
Нет, я не являюсь владелицей замка или другой собственности, как другие первые леди до меня, например Карла Бруни, Бернадетт Ширак или тем более Анн-Эмон Жискар д'Эстен. Но когда я впервые переступила порог нашего домика, он показался мне настоящим дворцом. Мне едва исполнилось четыре года, и мы уже сменили не одно социальное жилье. А здесь был настоящий дом, да еще и с садом. И пусть мы спали вчетвером в одной комнате, все равно это был дворец.
