Федор Раззаков - Как обуздать еврейство. Все тайны сталинского закулисья
Он „жидовским“ не сказал, сказал „французским“. А я сижу, и у меня прямо от злости зубы скрипят…».
Прервём на время мемуары кинорежиссёра для короткой ремарки, объясняющей читателю, почему А. Головня «кидался» именно на Ромма. Дело в том, что Михаил Ильич уже тогда считался одним из духовных лидеров еврейского клана, поскольку был, в отличие от многих своих соплеменников, человеком бесстрашным, иногда даже безрассудно (недаром прошёл Гражданскую войну). А в том самом 1943 году свет увидела его (и Бориса Волчека) очередная картина — «Мечта», где речь шла об… антисемитизме в Польше. Как писал киновед М. Черненко: «Роммовская „Мечта“ есть первый в мировом кино памятник российскому и польскому еврейству, целлулоидный памятник черте оседлости, психологии и менталитету „штетла“, памятник, как бы изначально не запланированный, как бы сам по себе появившийся из подсознания еврейских авторов картины, ощутивших — я убеждён в этом абсолютно, хотя никаких доказательств тому привести не смогу — неожиданную причастность к своему этносу, ностальгию по каким-то забытым, а может, существовавшим лишь в генетической памяти воспоминаниям детства, юности, чужим воспоминаниям, литературным, пластическим, театральным, ставшим своими собственными, но до тех пор воспринимавшимся сознанием не как некая реальность, но как продукт искусства, к реальности этой отношения не имевший…».
И вновь вернёмся к воспоминаниям М. Ромма:
«После Головни выступил Игорь Савченко — прекрасный парень, правда, заикается, белобрысый такой был, чудесный человек. И стал он говорить по поводу национального искусства и, в частности, отбрил Головню так:
— К-о-о-гда я, — сказал он, — э… сде-е-лал пе-ервую картину „Га-армонь“, пришёл один человек и ска-азал мне: „Зачем ты возишься со своим этим де-ерьмом? С берёзками и прочей чепухой? Нужно подражать немецким экспрессионистам“. Этот человек был Го-Го-Головня, — сказал Савченко под общий хохот.
Ну, конечно, ему сейчас же кто-то ответил, Савченке. Так всё это шло, нарастая, вокруг режиссёров, которые русским духом пахнут.
Наконец, дали слово мне. Я вышел и сказал:
— Ну что ж, раз организуется такая русская кинематография, в которой должны работать русские режиссёры, которые русским духом пахнут, мне, конечно, нужно искать где-нибудь место. Вот я и спрашиваю себя: а где же будут работать автор „Броненосца "Потёмкин"“, режиссёры, которые поставили „Члена правительства“ и „Депутата Балтики“, — Зархи и Хейфиц, режиссёр „Последней ночи“ Райзман, люди, которые поставили „Великого гражданина“, Козинцев и Трауберг, которые сделали трилогию о Максиме, Луков, который поставил „Большую жизнь“? Где же мы все будем работать? Очевидно, мы будем работать в советской кинематографии. Я с радостью буду работать с этими товарищами. Не знаю, каким духом от них пахнет, я их не нюхал. А вот товарищ Астахов нюхал и утверждает, что от Бабочкина, и от братьев Васильевых, и от Пырьева, и от Герасимова пахнет, а от нас не пахнет. Ну, что ж, мы, так сказать, непахнущие, будем продолжать делать советскую кинематографию. А вы, пахнущие, делайте русскую кинематографию.
Вы знаете, когда я говорил, в зале было молчание мёртвое, а когда кончил — раздался такой рёв восторгов, такая овация, я уж и не упомню такого. Сошёл я с трибуны — сидят все перепуганные. А вечером позвонил мне Луков и говорит:
— Миша, мы все тебе жмём руку, все-все тебя обнимаем.
Назавтра на актив уже понасыпало всё ЦК. Стали давать какой-то осторожный задний ход. И окончательное смягчение в дело внёс Герасимов. Он произнёс обтекаемую, мягкую речь, что, мол-де, товарищи, Астахов, разумеется, имел в виду не национальную принадлежность, а национальный характер искусства. И, так сказать, национальный характер искусства, ну, есть… Он имеет право на существование. И я понимаю волнение Михаила Ильича, понятное волнение, ну, тут вопрос гораздо сложнее, гораздо глубже и сложнее, тут вопрос скорее национального характера, чем вопрос национального искусства. И так далее и в том же духе.
Закончился актив. Мне говорят: „Ну, теперь тебя, Миша, с кашей съедят!“
Дня через три мне звонок. Звонит Григорий Васильевич Александров (кинорежиссёр. — Ф.Р.) и говорит: „Михаил Ильич, я вас поздравляю. Вам присвоена персональная ставка“. Я говорю: „Кем и как?“ — „А вот мы были с Иваном Григорьевичем (Большаковым. — Ф.Р.) в ЦК, докладывали товарищу Маленкову список режиссёров, которым присваивается персональная ставка, это, значит, Эйзенштейн, Пудовкин, Чиаурели и ещё несколько фамилий. А дальше Маленков говорит: "А где же Ромм? Имейте в виду, товарищи, что он не только хороший режиссёр, но ещё и очень умный человек". А Иван Григорьевич и говорит: "Да мы его хотели во вторую очередь". Тут Маленков не выдержал и резко так: "Нет. В первую надо"“.
И получил я неожиданно за это выступление персональную ставку…».
Судя по всему, инициатива в присуждении этой ставки исходила лично от Сталина. Всё это время он внимательно следил за противостоянием «ленинградцев» (ждановцев) и «москвичей» (щербаковцев), попеременно поддерживая то одних, то других. Однако к моменту проведения упомянутого актива в Кинокомитете (а это уже был 1944 год) в еврейской среде уже были проведены определённые пертурбации, которые Сталин посчитал достаточными. И хотя «москвичи» настаивали на их продолжении, однако вождь дал отмашку их прекратить, поскольку не меньше опасался русского национализма, чем еврейского. Одним из доказательств прекращения «чисток» было включение в число кандидатов на персональную ставку духовного лидера киношных евреев Михаила Ромма.
Как пишет всё тот же киновед М. Черненко: «С сорок второго по сорок пятый год на советском экране не появилось более ни одного еврейского персонажа, ни одного упоминания о трагедии народа на оккупированных территориях, да и внутри социалистического отечества тоже.
Правда, не убывает еврейских фамилий в титрах большинства игровых и документальных лент, выпущенных на экраны в эти годы, а списки фронтовых операторов, снимавших эти сюжеты на переднем крае всех фронтов Второй мировой войны, могли бы составить основу какой-нибудь отдельной работы, посвящённой типичным еврейским фамилиям. Не убывает также число концертных номеров в многочисленных фильмах-концертах („Под звуки домбр“, „Белорусский киноконцерт“ и другие)…».
С 1944 года в СССР был практически восстановлен довоенный прокат. В том году среди самых кассовых картин значились следующие: «В шесть часов вечера после войны» Ивана Пырьева (26 миллионов 100 тысяч зрителей), «Радуга» Марка Донского (23 миллиона 600 тысяч), «Зоя» Лео Арнштама (21 миллион 870 тысяч), «Сердца четырёх» Константина Юдина (19 миллионов 440 тысяч), «Кутузов» Владимира Петрова (17 миллионов 730 тысяч), «Небо Москвы» Юлия Райзмана (15 миллионов 570 тысяч).
В Москве вновь открыл свои двери ВГИК, конкурсный набор в который по-прежнему оставался одним из самых высоких в стране: например, на режиссёрский курс в том году претендовали 25 человек на место. Отметим, что большинство из принятых тогда составляли не сынки «блатных» родителей (их время наступит чуть позже), а самые что ни на есть сынки простых родителей — то есть люди из народа. Некоторые из них, к примеру, вообще кинематограф не знали и не любили, но в итоге сумели стать не просто хорошими, а выдающимися режиссёрами. В этом и была великая сила советской образовательной системы — она не только предоставляла обычным юношам и девушкам возможность поступить даже в самые престижные вузы, но и делала из них настоящих профессионалов своего дела.
Например, в том 1944 году во ВГИК поступил 16-летний (семнадцать ему исполнится только в ноябре этого же года) Эльдар Рязанов. По его же словам: «Надо признаться, что к кино я не питал в то время никаких трепетных чувств, фильмов видел мало, предпочитал посещать театры. Моё кинематографическое невежество было поистине катастрофическим…».
Как же попал этот киношный невежда во ВГИК? Всё вышло абсолютно случайно. Рязанов хотел поступать в мореходное училище и отослал документы в Одессу. Но пока шёл ответ, встретил случайно на улице своего школьного товарища, который поступал во ВГИК. А Рязанов вообще не знал (!), что это за институт. Когда же он стал расспрашивать о нём приятеля, тот внезапно предложил: я сейчас направляюсь как раз туда, не хочешь ли составить мне компанию? И Рязанов согласился.
Во ВГИКе Рязанов интереса ради познакомился с программой вступительных экзаменов и выяснил, что он почти ничего не умеет: ни фотографировать (чтобы попасть на операторский факультет), ни рисовать (чтобы попасть на художественный), ни актёрствовать (чтобы попасть на актёрский), ни разбираться в экономике (чтобы попасть на экономический). Единственное, что более или менее умел Рязанов, — это писать кое-какие стихи. А эти навыки могли пригодиться только на режиссёрском факультете (там надо было предъявить литературные труды). Поэтому Рязанов, дабы убить время до прихода ответа из Одессы, решил рискнуть. И был принят с первого же захода на курс, который вёл Григорий Козинцев. Какой вклад Э. Рязанов внесёт в советскую кинематографию, уважаемому читателю напоминать, думаю, не надо.
