Анна Наринская - Не зяблик. Рассказ о себе в заметках и дополнениях
Как злоключения К. в безликой Деревне, управляемой Замком, – в этом вневременном мире без примет, в этом странном пузыре, будто бы отделенном от читателя прозрачной, но непроницаемой пленкой, – заставляют сжиматься и переполняться гневом наши вполне реальные сердца, так и история пожилого мужчины и маленького мальчика, наделенных именами Симон и Давид (про эти имена известно, что они ненастоящие), разворачивающаяся в отодвинутом от реальности поселении под названием Новилла, трогает, царапает, задевает.
Это важно, потому что без этого, каким бы умным ни было построение Кутзее (а это очень, очень умное построение), оно бы оставалось только предметом для теоретизирования и сопоставлений и располагалось на той территории, на которой находится учительница философии из этого романа, предлагающая ученикам выделить из стула его «стуловость». (Ближе к концу текста, окончательно припечатывая саму идею абстрактного умствования, автор заставляет своего героя, которому приходится прочистить унитаз, задуматься над «какашковостью какашки».)
Конечно, есть большой соблазн, а вернее, просто большая занимательность в том, чтобы прочесть «Детство Иисуса» как «роман с ключом», заняться поиском «соответствий» (переводчица Шаши Мартынова и редактор Максим Немцов позаботились о том, чтобы сопоставления были в принципе возможны, чтобы зашифрованные цитаты проглядывали сквозь русский текст, как это происходит в английском). Интересно разбираться: какая сцена в романе – это Благовещенье, когда именно начинается призвание апостолов, строить догадки, почему женщину, которую Симон выбирает в матери маленькому Давиду, зовут именно Инес, почему стены в ее доме оклеены обоями с изображением лилий, почему мальчика язвят шипы колючей проволоки и почему его первой книгой становится именно «Дон-Кихот» – эта библия европейского романа, образ главного героя которой часто трактуется как парафраз Христа.
Но все это находится как раз, скорее, в зоне «стуловости» и во многом отвлекает от вещи по-настоящему захватывающей. От наблюдения за тем, как Кутзее, окончивший когда-то католическую школу и тем более осознанно отвергающий религию как сумму установлений и предписаний, очищает историю Христа от наросших на нее представлений о христианстве и вообще о чувстве Бога как о чем-то «общем», увязывающем разных людей в один контекст, утаптывающем их в одну форму.
И если – зачем-то – попытаться соотнести этот текст с нашей здешней современностью, то самым очевидным будет такой пример. Иисус (то есть в этом тексте – мальчик под именем Давид) не может иметь ничего общего с миром, где есть «чувства верующих». Потому что нет никаких «верующих», а только один верующий, и один верующий, и еще один… «Положи перед Давидом яблоко – что он видит? Какое-то яблоко – не одно яблоко, а просто яблоко. Положи два яблока. Что он видит? Просто яблоко и просто яблоко: не два яблока, не одно яблоко дважды, а просто яблоко и яблоко».
Вот это конкретно – очень важная вещь. Простая и важная. Как, впрочем, и вся эта книга.
Часть VIII
В сентябре 2012 года я написала текст об эссе знаменитого американского журналиста Кристофера Хитченса «Смертность» – он работал над ним, проходя тяжелейшую химиотерапию и в принципе понимая, что выжить ему не суждено. В ноябре того же года мой любимый младший брат Миша попал в больницу с острой болью в животе. Его отправили обратно, велев ему принимать но-шпу. С тех пор моя жизнь переменилась навсегда. Теперь я знаю очень многое – такое, чего никогда не предполагала знать.
Я знаю, что бывает, после того как тебя отзывают в сторону и пытаются очень осторожно, очень мягко преподнести тебе ту самую новость. И я знаю, что бывает после того, как ты перестаешь метаться как бешеная, звонить, обивать пороги, отсылать анализы в иностранные клиники, собирать консилиумы, требовать стороннего мнения и смены протокола химиотерапии. После того как ты поверила. После того как ты однажды зашла в палату и увидела. И разрешила себе понять. Нет, не принять, – ни о каком окончательном принятии речи быть не может. Просто понять. Я знаю, как это начинает есть тебя изнутри.
Находясь рядом, ты как-то собираешься, как-то берешь себя в руки (хотя удается не всегда: задыхающийся от слабости больной, утешающий своего визитера, – это не штамп американских сериалов, а совершенно документальная реальность), но потом наступает ночь, ты глядишь в темный потолок, и стучащее в мозгу «за что?» разрастается в такое специальное изматывающе-сосущее чувство. Оно отравляет все. Все самое прекрасное, что может с тобой произойти и даже происходит: концерт Моцарта #24, двадцать четвертый же (в твоей жизни) просмотр фильма «Касабланка», школьный спектакль, в котором твой ребенок играет главную роль, – все это приправлено отдельной, ни на что не похожей, разъедающей горечью. Я знаю, что утешиться невозможно. Можно только начать жить снова, привыкнуть к этой ране, принять навсегда скукоженную позу, в которой будто бы уже не больно.
И я знаю, что каких-нибудь пару месяцев спустя я написала бы про Хитченса совсем по-другому. Хотя, скорее всего, не написала бы про него вовсе. Просто не смогла бы.
Эссе Кристофера Хитченса «Смертность»
«Я не сражаюсь с раком – это рак сражается со мной». Для американцев эта фраза из эссе Кристофера Хитченса «Смертность» (Mortality) звучит особенно резким вызовом. Там концепция индивидуальной «борьбы» с раком и государственной «войны» против него (War on cancer – по образцу «Войны против террора»), почетный институт «выживших» (survivors) и подробные дневники онкологических больных, печатающиеся в периодической прессе, стали ежедневной реальностью. Грубо говоря, на Западе и в Америке – особенно в Америке – онкологическое заболевание настойчиво предлагается обществу не как приговор, а как повод для отважной и настойчивой борьбы, пускай часто со смертельным исходом.
Понятно, что, при всех очевидных преимуществах, такой «боевой» подход порождает определенную, возможно, слегка отдающую бойскаутством интонацию (устоявшийся жанр «раковых хроник» предполагает непременно духоподъемный тон, утверждающий, что дление последних мгновений – с семьей и вообще с жизнью – стоит всех мучений) и определенную риторику, напоминающую восславление военных героев. На таком фоне хитченсовский пассаж представляется вершиной трезвления.
«Я очень люблю сражение как образ. Иногда я даже мечтаю пострадать за какое-нибудь правое дело, рискнуть жизнью ради других – вместо того чтобы быть пациентом, мучающимся по медицинским показаниям. Позвольте мне проинформировать вас, что, когда ты сидишь в комнате с парой таких же, как ты, „финалистов“ и добрые люди приносят большой прозрачный пакет, полный яда, и присоединяют его к твоей руке, а ты либо читаешь, либо не читаешь книгу, пока необходимый объем отравы не выльется в твой организм, последнее, на что ты похож, – это солдат или революционер. Тебя физически засасывает болото безволия».
Умерший в декабре прошлого года в возрасте 62 лет Кристофер Хитченс был одним из главных публичных интеллектуалов англоязычного мира – назвать его просто «известным журналистом и писателем» глубоко недостаточно. (Но стоит упомянуть, что книга его воспоминаний Hitch-22 стала бестселлером, а его статьи и колонки появлялись во множестве изданий по обе стороны Атлантического океана – от Vanity Fair до Times Literary Supplement).
Хитченс был именно что человеком, выражающим мнения – в своих колонках, в публичных прениях, по радио и телевидению. Статья о нем в «Википедии» содержит длинный список мало связанных между собой тем, по которым он имел и высказывал сформированное суждение: социализм, борьба с наркотиками, война в Ираке, палестино-израильский конфликт, объединение Ирландии, судьба британской монархии и смертная казнь. Причем эти воззрения не укладывались в привычный и удобный для восприятия «пакет», предполагающий (если взять для примера американскую реальность), что, если мы знаем, что человек думает о проблеме абортов, мы, соответственно, можем сказать, за кого он голосует и какова его позиция по вопросу гомосексуальных браков. По выражению его друга, главного редактора Vanity Fair Гарайдона Картера, Хитченс, придерживающийся по большинству вопросов либеральных взглядов, часто «приземлялся вне уютного кокона конвенциональной либеральной мудрости». Например, его страстная поддержка американского вторжения в Ирак стала причиной длительного охлаждения отношений с журналистским истеблишментом.
Но даже больше, чем война в Ираке или легализация марихуаны, Хитченса волновала религия. Ее влияние на общество и вообще на людей. Он, вместе с Ричардом Докинзом, Дэниелом Дэннеттом и Сэмом Харрисом, считается основоположником «нового атеизма» – интеллектуального движения, возникшего как реакция на рост влияния «авраамических вероисповеданий» (иудаизма, христианства и ислама) и призывающего «неустанно критиковать религию с позиции разума». Книга Хитченса «Бог не благ: как религия отравляет все кругом» (2007) продалась тиражом полмиллиона экземпляров и вызвала волны протестов со стороны представителей всех затронутых конфессий.
