Лев Вершинин - Гопакиада
Так что когда в мае из Мотронинского монастыря вышел хорошо вооруженный отряд (70 гайдамаков и монахов) во главе с послушником Максимом Зализняком, бывшим запорожцем, имевшим некоторый военный опыт, Правобережье загорелось. Всего за несколько дней отряды гайдамаков, несущие, как икону, копии «Золотой Грамоты» и, как во времена Верлана, от часа к часу разбухающие за счет крестьян и всякого охочего до зипунов сброда, смели конфедератов, став единственной реальной силой в крае. Пали Фастов, Черкассы, Канев, Корсунь, Богуслав, Лысянка. И начался геноцид, заставлявший «бледнеть лицом» даже таких напрочь лишенных комплексов ребят, как Иван Гонта, «надворный» сотник князя Потоцкого, сдавший гайдамакам вверенный его защите город, где пряталось до десятка тысяч мирного населения, и несколько недель ходивший аж в «уманских полковниках» при «князе и гетмане» Зализняке.
От описания пикантных деталей Колиивщины, занявшей, по оценке Д. Мордовцева, не менее видное место в истории массовых человеческих преступлений, не уступая ни Варфоломеевской ночи, ни Сицилийской вечерне, пожалуй, уклонюсь. Народные массы отрывались по полной, поляки полностью выпустили вожжи, и спасение мирные обыватели «неправильной ориентации» находили только в русских крепостях. Например, командир желтых гусар, стоявших в будущем Елизаветграде, на требование гайдамаков выдать укрывшихся там «латыну и нехристей», ответил: «тех жидов и поляков, потому оные в силе предложениев находятся у нас под защитой, отдать невозможно», и пригрозил открыть огонь из пушек, в связи с чем герои сочли за благо убраться восвояси. Но русские войска были далеко не всюду. Когда же поспевали на зов, зачастую оказывалось, что уже поздно. «Завидев нас, — писал в дневнике донской казачий офицер Калмыков, — вороны разлетались, а собаки, отбежав в сторону от колодца, выли жалобными голосами, потому наиболее полагать должно, что кормились они телом своих хозяев, кои их при жизни своей кормили». Впрочем, о спасении молили не только беженцы, но и паны, как «лояльные», так и конфедераты. И в середине июня, Петербург, решив, что, хотя мятеж на правом берегу полезен интересам России настолько, что желательно подождать еще с месяцок, но не всякие средства оправдывают цель, велел Кречетникову навести порядок. Что и было сделано.
Пошла раздача слонов. Что интересно, польские трибуналы, судившие подданных Речи Посполитой, были не столько гуманны, сколько справедливы. До жути. Правда, по данным польских архивов, казнено было не 20 000 народных заступников, а 713, бесспорно уличенных в убийствах, но тоже ведь немало, а надворного сотника Гонту, перекинувшегося к гайдамакам и с неделю их возглавлявшего, хоть и вел он себя с пленными «ляхами» относительно человечно, вообще порвали на куски заживо. Зато подданные России, вплоть до «гетмана» Зализняка, отделались ссылкой. По полной программе досталось только идеологам: епископ Гервасий и игумен Мелхиседек, уличенные в подстрекательстве и подлоге, были удалены в Россию «на покой и покаяние». Конфедерация скисла. Гайдамацкий «рух» сошел на нет. Польша ушла в пике, спустя несколько лет завершившееся первым разделом. А память про «славнi події Коліївщини та справедливу боротьбу гайдамаків, — как пишут в современных украинских учебниках, — відіграла значну роль у формуванні національної моралi та свідомості українського народу».
Глава XI
Армия Трясогузки
Гоп со смыком
Ежели кто-то удивлен, отчего давненько не поминали мы запорожцев, объясняю: после мазепинской эпопеи «лыцари» сошли со сцены. Не навсегда, но надолго.
Еще в 1709-м Сечь, принявшую сторону шведов и Мазепы, уничтожил Петр, приказавший сровнять крепость с землей, засыпать подземные переходы и казнить 156 из трех сотен взятых в плен обитателей, а около десятка повешенных пустить вниз по Днепру (по мнению некоторых нынешних украинских историков, это «злое дело» свершилось после взятия Батурина, но что взять с убогих?).
При этом трудно сказать, что царь был неправ. Военные мятежи в военное время нигде и никогда не кончаются банкетами, особенно если власть крепка, и Петр доказал это еще стрелецкими казнями. Сечевики же, помимо прочего, еще и позволили себе после первого, неудачного штурма их укреплений «срамно и тирански» убить на стенах несколько десятков пленных солдатиков. Вот как раз убийцы и отправились по реке на плотах, и именно уличенные в хоть какой-то — пусть минимальной — причастности к зверству были казнены на месте. Прочие, в цепях и колодках, закованные в цепи, побрели под конвоем в ставку царя.
Что до «лыцарей», во главе с атаманом Гордиенко воевавших вне Сечи, то они после Полтавы и провального похода на Правобережье под бунчуком Орлика в 1711 году долго мыкались, пока наконец не осели в урочище Алешки, под «крышей» крымского хана. Было им там так плохо, что они вскоре запросились в Россию. Петр, однако, отказал. Отказала и Екатерина I. Лишь в 1728 году, после изгнания казаками старого кошевого Гордиенко, русское правительство снизошло до переговоров, и в 1734-м, уже при Анне Иоанновне, эмигранты вернулись, получив разрешение основать новую Сечь на острове Чертомлык.
Нельзя оживлять мертвецов. Новая Сечь была зомби. Смешной и жуткой пародией на себя бывшую. «Лыцари» по-прежнему были храбры и совсем не боялись смерти, но лишь потому, что жизнь — хоть своя, хоть чужая — не казалась им какой-либо ценностью. Итак, храбрость была. И все. Никакой — пусть и весьма своеобразной — «военной демократии». Никакого аскетизма. Никакого социального мира. Всем заправляли «старые» («знатные») казаки, вернувшиеся из крымских владений. По сути, те же «зимовые», что и 150 лет назад, но при российских воинских чинах.
Судя по описям пожитков «стариков», разграбленных во время нередких бунтов на Сечи, самый «незаможный» из пострадавших, не занимавший никакой должности, имел в доме, помимо всякого имущества, 2500 рублей серебром и 75 червонцев — сумма, вдвое превышающая стоимость неплохого российского имения. О состояниях более зажиточных сечевиков можно только догадываться, тем более что капиталы, в отличие от времен прежних, пополнялись в основном не военной добычей, сколько доходами с «паланок», разбросанных по всей «ничейной» степи латифундий, обслуживаемых «голотой» — беглецами с Левобережья, не имеющими права носить оружие и участвовать в набегах. И только этим, ничем более, отличавшимися от «серомы» — многотысячной толпы оборванцев, обитающих на самой Сечи и имевших формальный статус «казаков», уже не дающий права избирать и быть избранным (эта привилегия была закреплена за узким кругом «знатных»), но позволяющий, не работая, жить за счет подачек от «старых». Подачки были не слишком велики, но на пропой хватало, а если хватать переставало, «сирома» бунтовала (в 1749-м и 1768-м случались серьезные бунты на самой Сечи, эксцессы же в «паланках» учету не поддаются). «Знатные», правда, неуклонно давили мятежи при помощи российских войск, но пытались снять социальный стресс и подручными средствами, закрывая глаза на самодеятельность рядового состава. Так что ватаги «сиромы», действуя на свой страх и риск, не только без одобрения свыше, но частенько и вопреки прямому запрету творили беспредел на территории от Днепра до Днестра, дотла грабя соседние территории. Отдуваться же приходилось российским властям, и еще хорошо, если только на уровне дипломатии (именно налет «бесхозных» запорожцев на турецкую Балту спровоцировал Русско-турецкую войну 1768–1774 годов).
Резвились ватаги и на Правобережье, всячески поддерживая — более того, организуя и направляя — гайдамаков в смысле пограбить панские имения. Что, естественно, ломало и так хрупкую стабильность пророссийского режима в Польше. Да и от вмешательства в Пугачевщину «старые» удержали «серому» едва ли не с боями.
В общем, поздняя Сечь была по сути воровской малиной, разросшейся до трудно вообразимых размеров. Те же воры в законе, слегка «подогревающие» подвориков, те же «мужики» на работах, те же внутренние терки вместо общих толковищ, та же, наконец, буза в случае непоняток.
Ничего странного, что ценность их как военной силы неуклонно стремилась к нулю. Если в 1737–1739 годах прощенные «олешковцы» еще как-то проявили себя, то по ходу войны 1768–1774 годов стало ясно, что отдачи от них почти нет. Уровень военной подготовки «серомы» позволял ей более или менее на равных противостоять разве что татарам, но те, по крайней мере, были непьющими и знали, что такое дисциплина. Упал и уровень командования; в отличие от эпохи естественного отбора, когда за бесталанность войско смещало вожаков, теперь у руля стояли «неприкасаемые». На что-то путное годились только «старые», но их претензии и амбиции явно превышали приносимую пользу.
И самое главное: признание по Кючук-Кайнарджийскому миру 1774 года независимости Крымского ханства, автоматически означавшее установление над ним протектората России, лишало существование Запорожья хоть какого-то смысла, делая его не только ненужным, но и опасным. В связи с чем в начале июня 1775 года 25-тысячный корпус во главе с генерал-поручиком Петром Текели, сербом по происхождению, осадил Запорожскую Сечь. Все произошло быстро и без крови: сечевая старшина драться не хотела, пыл буянов охладил вид батарей, выставленных напротив ворот, и 5 июня 1775 года Сечь сдалась без боя, а 14 августа последовал манифест Екатерины II о ликвидации ее «с уничтожением самого имени запорожских казаков».
