Артем Боровик - Спрятанная война
Они проверяли документы, но иной раз останавливали машины лишь для того, чтобы стрельнуть сигаретку. Солдат, уставившись в лицо водителя двумя дулами глаз и неморгающим черным оком автомата, медленно подходил и спрашивал леденящим душу голосом: «Сигар нис?» (Сигарет нет?) Но воспринималось это почти как: «Приятель, жить хочешь?» Водитель протягивал сквозь ветровое окошко пачку сигарет, вздрагивавшую в руке в такт ударам сердца.
«Бум-бум… Бум-бум…»
Слышал он и полагал, что это – в груди, хотя на самом деле то ухали гаубицы, бившие где-то километрах в пяти от Кабула.
Горы вокруг города днем напоминали черно-белый фотоснимок океанского шторма. Но по ночам они шевелились и казались гигантской живой волной, готовой накрыть Кабул сверху.
Из окна своего гостиничного номера я видел высоченную скалу, походившую на узловатый, корявый, указующий в небо гигантский перст. Тот чертов палец назидательно грозил всем смотревшим на него и цеплял ногтем за брюхо низкие серые облака, и потому его вершина была вечно в лохмотьях грязной ваты.
С каждым часом в Кабуле оставалось все меньше войск.
Через неделю командование должно было снять режимную зону вокруг столичного аэропорта, отправить домой солдат с застав и блоков, оборонительным кольцом опоясывавших город. Готовился покинуть Кабул и смешанный авиаполк.
Предполагалось оставить лишь экипажи трех военно-транспортных самолетов, в задачу которых входило перевезти 3 февраля командование 40-й армии из столицы в Найбабад, и человек десять для обеспечения взлета. Согласно плану руководитель Оперативной группы МО СССР в Афганистане генерал армии Варенников должен был оставаться в Кабуле вплоть до вечера 14 февраля. Ему предстояло покинуть Кабул самым последним из когда-то многотысячного гарнизона.
Что касается военных советников, то их незначительная после сокращения группа по-прежнему находилась в Афганистане. (За девять лет войны военно-советнический аппарат потерял 178 человек убитыми.) Партийные и комсомольские советники отбыли еще осенью 88-го года.
Сильно поредел и советский пресс-корпус.
Между теми, кто планировал уехать до 15 февраля 1989 года, и теми, кому надлежало оставаться здесь и после вывода войск, установились отношения, какие бывают в больнице между безнадежно больными и выздоравливающими. Нет, не зависть первых ко вторым, а просто некоторое отчуждение.
Жены оставили журналистов, работавших в Кабуле, еще в 1988 году. Пресс-корпус вел теперь неуютную холостяцкую жизнь. Один из нас, особенно изнывавший от одиночества, завел на своей вилле три или четыре кошки. Это вызвало шквальный огонь шуток со стороны репортера-ветерана, слывшего наиболее несентиментальным сухарем-матерщинником во всей советской колонии. Каким же было мое изумление, когда однажды утром, заночевав у него дома, я услышал его сиплый шепот: "Духик! Духик! Иди ко мне, моя деточка! Я тебе жрать приготовил… Ду-ухик, скотина, иди попей молочка, которое тебе приготовил папочка…
Ду-ухик!" Через минуту из-за угла появился жирный черный кот и смачно-лениво облизнулся, увидев знаменитого тележурналиста на коленях, с блюдцем подогретого молока в руках.
На глазах таял и кабульский дипкорпус. От некоторых посольств остались лишь опустевшие здания. Иные же сократили свой состав до посла и советника. Последний зачастую одновременно исполнял роли дипломата, водителя, курьера, дворника, охранника, повара и собутыльника.
В дипломатическом представительстве Польши я вообще не обнаружил никого, кроме посла.
– Думаете ли вы покинуть Афганистан? – спросил я его.
– Кто его знает, где сейчас человек может себя чувствовать в большей безопасности – здесь или в Польше? – ответил он и мрачно улыбнулся.
– Вы давно в Афганистане?
– Порядочно, – сказал он и посмотрел в окно, заставленное мешками с песком.
– Как вы думаете, – спросил я, поняв, что беседа будет предельно короткой, – почему путь афганской революции оказался столь трагичным?
– Молодой человек, – по-стариковски прищурил он глаза, – умирают не только революции, но и куда более значительные вещи. Например, любовь…
На кабульских улицах все чаще мелькали советские военные бушлаты – люди покупали последние сувениры для родных в Союзе. В тех лавках, близ которых урчали наши бронетранспортеры, цены были как бы под прицелом и потому ниже, чем в «неконтролируемых» районах. Помню майора, который, хорошо отоварившись, запихивал покупки в «уазик». При этом он напевал:
Благодарю тебя, Кабул.
Ты одел нас и обул!
– Мир и здоровья покупателю! – приветствовал меня и переводчика-афганца на ломаном русском пожилой дуканщик, когда я однажды появился на пороге его лавки.
Я намеревался купить зажигалку, однако хозяин магазинчика загнул чрезмерную цену.
– Слишком дорого, – сказал я.
– Твой дело! – ответил дуканщик и потряс дымчатой бородой.
– Если я у тебя не куплю эту штуковину, – убеждал я его, – кому ты ее продашь?! Ведь через пару недель здесь уже не будет советских.
– Ахмад Шах будет! – хитро улыбнулся он. – У Ахмад Шах много доллара от Пакистана, от Америка… Он – покупать!
– Ахмад Шах не скоро здесь появится, уж поверь. А мы уходим.
– Уходим, уходим! – повторил он, внимательно посмотрев на меня умными полузакрытыми глазами. Помахал рукой и что-то сказал на своем языке.
Когда мы покинули лавку, я попросил сопровождавшего меня афганца перевести последние слова дуканщика. «Он сказал, – услышал я в ответ, – что русские солдаты уходят на север к себе домой. А потом они уйдут еще дальше на север, оставив свои мусульманские республики».
Эти слова мурашками пробежали по спине. Я оглянулся: дуканщик все еще приветливо улыбался и опять помахал мне рукой.
Неподалеку от той лавки я увидел многометровую очередь за хлебом. Она была не единственной в городе. Еще более длинные очереди автомобилей и грузовиков многовитковой спиралью закручивались вокруг бензоколонок. Кабул, подвешенный к границе с СССР, откуда шли все поставки муки и бензина, тонкой веревочкой единственной дороги через Саланг – а все движение афганских транспортных колонн по ней было блокировано отрядами Ахмад Шаха, – изнывал от топливного и хлебного голода. Генерал армии Варенников организовал переброску сюда из Ташкента по воздуху муки и всех необходимых товаров. Но этого, конечно, было мало. Город задыхался. Многие верили, что предстоящие боевые действия против Ахмад Шаха на Южном Саланге – а слух об этом уже разлетелся по улицам – собьют напряжение в городе, дадут ему отдышаться. И хотя Ахмад Шах пользовался популярностью народного героя, люди были раздражены тем, что его тактика оборачивается бедствием не столько для регулярных правительственных войск, сколько для простых горожан. Большинству было безразлично, какая власть в Кабуле: их политические симпатии и антипатии определял желудок.
Помню, на раздаче бесплатной муки, организованной советским командованием близ завода Джангишлак, познакомился с одним белобрысым солдатиком. От муки волосы его и брови стали седыми. Стряхнув ее с ресниц рукавом бушлата, он сказал: «Вот тебе и интернациональный долг – одной рукой стреляешь в них, другой – кладешь им пищу в рот».
XXI
В январе самым модным словом среди наших в Кабуле стало «оптимизировать». Его привез с собой из Москвы Ю.М.Воронцов[39]. Оно означало – сокращать состав советских представительств, доводить их до оптимального уровня. На вопрос «Как дела?» ты всякий раз получал ответ: «Еще не оптимизировали. А тебя?» Именно этими словами мой сосед по гостиничному номеру начинал каждый свой день, каждое свое письмо жене.
Посольство все больше напоминало крепость: двойная защитная стена с колючей проволокой, многотонные стальные врата, бомбоубежище и даже бронетранспортер под брезентовым чехлом.
Контакты дипломатов с внешним миром были резко ограничены Один из младших сотрудников ОДС[40] в связи с этим пожаловался мне, что девяносто процентов информации о том, что происходит в стране, он получает по радио – от Би-би-си и разных «голосов». Я и раньше подозревал, что любой наш боевой командир знает обстановку в Афганистане несравнимо лучше, чем дипломат, но теперь окончательно убедился в этой истине.
***В одном из кабинетов нашего посольства, внешне напоминавшего горком партии где-нибудь в Сочи, я увидел знаменитый фотопортрет Че Гевары. Точно такой же – это было известно из английского документального фильма – возил с собой повсюду Ахмад Шах Масуд. Разглядывая фотографию Че, устремившего ввысь мечтательный взгляд, я подумал: «Интересно, а где бы сам Эрнесто, будь он жив, предпочел увидеть свой портрет – в боевом штабе Масуда где-нибудь в горах Панджшера или же в рабочем кабинете советского дипломатического советника в Кабуле?»
