Дмитрий Быков - На пустом месте
Не то плохо, что Пелевин написал циничную книгу, в чем его уже начали упрекать; она не особенно циничная и даже наивная. Плохо то, что впервые в жизни он написал книгу скучную. Даже в «ДПП» было много живого – отвращение, например. Монолог лисы-оборотня – довольно бесперспективная форма, если вдуматься: лиса живет на свете не одно тысячелетие, и все ей очень надоело. Пелевин остроумен и изобретателен, когда высмеивает толстовскую, либеральную, арийскую философию, но столь любимая им восточная тоже не больно-то плодотворна. Ну скажешь ты раз, что весь мир есть только боль барона Мюнхгаузена, держащего себя за яйца над болотом (образ из нового романа). Ну скажешь два. Ну построишь двадцать два диалога из тяжеловесных софизмов. Но скучно же, и не этим Пелевин был драгоценен. Драгоценна была его способность бешено ненавидеть окружающую реальность и прозревать в ней зарницы иной. А теперь и зарниц никаких – потому что реальность очень уж сгустилась,- и отвращения никакого: одна скука. Отсюда и фельетонность фабульных ходов – волк-оборотень в погонах, интеллигент-стукач, Шариков, улетевший в космос…
Пелевин по-прежнему способен сочинить смешной афоризм, например: «Если разобраться, человеческая история за последние десять тысяч лет есть не что иное, как непрерывный пересмотр итогов приватизации». Но это ничуть не более праздничный и творческий взгляд на вещи, нежели допущение, что человеческая история за последние десять тысяч лет есть непрерывная эволюция производительных сил и производственных отношений. Даосизм ничуть не веселее марксизма, особенно когда он становится единственным руководящим и направляющим учением. Правда, пишущие о романе уже успели отметить, что у Пелевина наконец-то появились любовные (и даже эротические) сцены, и в них действительно чувствуется нечто живое… какая-то еще живая, хотя уже задыхающаяся тоска. Подозреваю, издатель попросил «клубнички» и получил ее аж два раза, со сливками. Но, ей-богу, беседы крысы Одноглазки с цыпленком Шестипалым имели куда более непосредственное отношение и к любви, и к литературе.
И ведь не сказать, чтобы талант его куда-то делся. Талант есть. В сцене, в которой волк-оборотень доит корову-Россию, доящуюся, естественно, нефтью, видны совершенно звериная мощь и такая же волчья интуиция. Чтобы доиться, корова должна расплакаться. Эта зверино-сентиментальная, покорная и нерассуждающая душа страны проживания видится Пелевину во всех деталях, и тут он впервые за весь роман равен себе, даром что стилистика эпизода скорее сорокинская, нежели пелевинская.
А в общем, скучно оборотню на свете. Столько лет живет, а толку чуть. Свинья, как лениво замечает Пелевин, создана так, что не может взглянуть на небо. То-то в его лисе и волке так отчетливо проглядывает свинство…
На самом деле все просто. Хорошая литература от скуки не пишется. И если человек так хорошо понимает все и про текущую реальность, и про бизнес, и про деньги, грешно ему ставить на поток свое умение производить романы-фельетоны с каламбурами на темы рекламных слоганов. Получается как-то непоследовательно. Над чем глумишься, тому и служишь. Словно одной рукой дергаешь себя за хвост: «Не пиши! Не пиши!» – а другой все-таки, как бы это выразиться, строчишь.
Ну и Хули, как зовут одну из лис-сестер в пелевинском романе?
А Нифуя. Это тоже имя одного из демонов – демона скуки, бессмыслицы и усталого нежелания взглянуть в небо.
2004 год
Дмитрий Быков
И ухватит за бочок
новый Пелевин
В России нельзя не чувствовать себя заложником (думаю, впрочем, сегодня это распространяется на весь мир – поскольку черты деградации всех идей и паханизации всех групп в нем совершенно отчетливы; так кончаются цивилизации). Не успеешь высказать даже самую невинную мысль, как оказываешься солидарен с такими людьми, что впору отрекаться от собственного мнения. Сразу после выхода нового романа Виктора Пелевина «Священная книга оборотня» («Эксмо», 2004) я написал в «Огоньке» о том, что роман меня разочаровал. Но прочитавши совершенно неприличные по тону статьи Михаила Золотоносова («Вяленький цветочек») и Андрея Немзера («Скука скучная»), а также кисловато-снисходительный разбор Майи Кучерской, ужасно польщенной тем, что в новом романе есть недружеский шарж на нее,- я считаю долгом заметить, что сколь бы неудачен ни был новый роман Пелевина, это все-таки самая значительная книга, появившаяся в этом году. Рядом с ней можно поставить только «Номер один» Людмилы Петрушевской, которому от того же Немзера досталось по полной программе; прямо-таки клиническое чутье у этого человека на все значительное. Оно конечно, когда все пишут посредственно, как Слаповский,- либералу спокойнее, потрясений меньше…
Мы привыкли думать, что у критика нет никаких стимулов, кроме эстетических или там личных, всяко бывает,- но забывать про классовые я бы тоже не советовал. Немзер и Золотоносов ведь – адепты того самого русского либерализма, о котором в романе Пелевина все сказано с исчерпывающей точностью: во всем мире слово «либерал» обозначает сторонника абортов и защитника бедных перед богатыми, а в России – «бессовестного хорька, который надеется, что ему дадут немного денег, если он будет делать круглые глаза и повторять, что двадцать лопающихся от жира паразитов должны и дальше держать всю Россию за яйца из-за того, что в начале так называемой приватизации они торговали цветами в нужном месте». И пусть даже эти слова произносит в романе волк-оборотень Саша Серый, трудящийся в ФСБ (Пелевин вообще тщательно дистанцируется от всех оценок, высказанных в романе,- в нем нет ни одного симпатичного персонажа, а потому все надо воспринимать с поправкой на преломление): констатация абсолютно точна, от кого бы она ни исходила.
Не менее точен и восхитительный пассаж из письма одной лисы-оборотня к другой, желающей перебраться в Россию из Таиланда: все реформы в России заключаются в том, что выдвигается лозунг «Рыба гниет с головы», после чего гнилая голова пожирает здоровое тело и плывет себе дальше. В результате все, что было в России гнилого при Иване Грозном, благополучно здравствует, а все здоровое, что было еще лет пять назад, благополучно сожрано. К этому нечего добавить – текущий момент охарактеризован точно и безжалостно, и если никто, кроме лисы-оборотня, этого не понимает – тем хуже для коренного населения. Конечно, Пелевин со своей прекрасно устроенной головой мог бы задаться и вопросом о причинах такового постоянства,- но боюсь, что здесь уже он может дать только самый предсказуемый ответ о неправильном выборе доминирующего мировоззрения.
Конечно, без главной ноты, на которой бы все держалось, рассыпается любая конструкция, особенно такая слабая, как пелевинская. У него, собственно, никогда не было сильных фабул, главный интерес не в них – ни в одном романе Пелевина не было увлекательного сюжета, а ценили мы его именно за мучительную детскую тоску «Онтологии детства». Тот рассказ – о ребенке, растущем в тюрьме и умудряющемся ее любить, находя в ней источник волнующей новизны и увлекательной игры,- смело может быть назван шедевром, лучшей новеллой рубежа восьмидесятых-девяностых, и в одном ряду с ним окажутся «Водонапорная башня», «Ухряб», «К проблеме вервольфа в средней полосе»… Из сравнения того рассказа о вервольфе и нынешнего романа можно сделать наиболее интересные выводы: где прежде у Пелевина была тоска, невыносимая музыкальная грусть – теперь скука. Где раньше была живая, горячая ненависть – теперь усталое, унылое омерзение. Но одно не изменилось: азарт человека, внезапно почувствовавшего новые силы и этими силами завороженного – наверное, нечто подобное испытал и сам Пелевин, когда из начинающего советского инженера превратился в писателя. Он ведь и сам – оборотень, сам – немного волк, почувствовавший, что ему дано не только терпеть эту гнусную реальность, но еще и разрушать ее одним ударом лапы. Правда, никакой новой он взамен не создает, да и не может создать – ведь когда разобьешь это кривое зеркало, за ним видишь не другое зеркало, а «радужный поток». Но наслаждение, с которым разбивается вдребезги отвратительный мираж,- остается неизменным, это подспудный тон всей пелевинской прозы. Конечно, в новой книге слишком много разговоров, переливаний из пустого в порожнее, самоповторов и перепевов, в ней мало пластики и много софистики, мало веселья и много натуги,- но радость освобождения не спрячешь.
Иное дело, что собственная завороженность силой, любовь к разрушению и нелюбовь ко всему «человеческому, слишком человеческому» Пелевина немного пугает, и правильно пугает. Не зря все правильные мысли у него озвучивает волк, не зря и жалко в книге только этого волка, который на почве любви превращается в обычную собаку. Все это точно и хорошо придумано, мало ли таких одомашненных волков мы видели! Волку любить нельзя, он от этого силу теряет. Между лисой А Хули и волком Сашей Серым происходит не любовь, а «хвостоблудие», как называет это тот же Саша: они сплетаются хвостами и наводят друг на друга морок, а чисто физическая сторона любви их вообще не занимает – лису по крайней мере. Но ведь помимо «чисто физической стороны» и взаимного гипноза есть и любовь как таковая, а именно восторг и умиление при виде другого существа. Волкам это мало знакомо, а если и знакомо – они с этим старательно борются. Потому-то у Пелевина почти нет любви как таковой.
