Синклер Льюис - Главная улица замощена
— Что скажешь? — спросил он. — Наша Главная улица как будто живет немногим хуже какого-нибудь итальянского переулка?
— Кто спорит, вы их оставили далеко позади — материально.
— Так-так, значит, «материально». До чего ж ваша публика любит это словечко! А по-нашему, не только материально. Наша бейсбольная команда держит первенство в штате среди небольших городов, и для этого мы на пять месяцев наняли ребятам тренера-профессионала и безо всякой «материальной» выгоды отваливали ему по триста долларов в неделю!
— А сколько вы платите своим учителям в месяц? — кротко спросил я, после чего мы сцепились в яростном споре, который продолжался все двадцать с лишним миль до деревни Новая Прага и так ни к чему и не привел.
Доктор остановил машину возле какого-то захудалого домишка в польской части Новой Праги. В дверь дома постучал уже не Агитатор, а Врач. Не знаю, что он делал в этом доме. Для меня вообще они загадка — эти огромные, уверенные в себе люди, которые заходят к перепуганной насмерть женщине, совершают над ней какие-то таинственные действия и выходят со спокойным и солидным видом биржевых маклеров. Он отсутствовал пятнадцать минут. Один раз из дома донесся женский вопль и разъяренный рев мужчины, выкрикивавшего какие-то славянские слова. Вернувшись, доктор заметил только:
— Кажется, я ей втолковал, что к чему.
— Господи, что вы ей втолковали? Что там случилось? Кто был этот человек? Муж или другой?!
Доктор Кенникот поднял бровь и посмотрел на меня с уничтожающим высокомерием.
— Льюис, я ничего не имею против того, чтобы рассказать тебе о своем финансовом положении, признаться в недостаточном знакомстве с эндокринологией или растолковать свою нелепую идею, будто бесхитростный учитель из Вермонта вроде Кэла Кулиджа лучше понимает Америку, чем портняжка, всего полгода назад приехавший из Литвы. Если ты будешь настаивать, я готов даже поговорить о нашей с Кэрри жизни в сексуальном аспекте. Но я никогда не разглашаю тайны, доверенные мне пациентами.
Он был великолепен.
Разумеется, все это было чрезвычайно далеко от истины. Он часто рассказывал мне секреты своих пациентов, даже не скрывая их имен. Но если не считать этой пустяковой детали, его позиция была чрезвычайно благородной, и я выслушал его с должным смирением.
— Вот так. Ну, довольно об этом. Теперь послушай, зачем я тебя сюда привез. Взгляни на эту дыру. Что здесь есть? Грязь, кособокие домишки, один гараж и один католический костел. Черт знает что! Теперь посмотри вон на тех девчонок.
Он поднял свою большую твердую руку с руля и показал на двух девушек, проходивших мимо барака, на котором красовалась вывеска «Бензин, сигареты, сосиски». На них были модные юбки, шелковые чулки, туфельки, каких не купишь в самом дорогом европейском магазине, блузки спокойного тона и прелестные соломенные шляпки, из-под которых выбивались умело завитые кудри. Они смотрели тем уверенно-циническим взглядом, который приводит в панику робкого мужчину.
— Ну как? — вопросил Кенникот. — Что скажешь? Деревенщина, a?
— Им и в Ньюпорте не стыдно было бы показаться. Только…
Тут он взорвался.
— Ну, конечно, «только»! Когда вас прижмешь к стенке, вы тут же придумываете какое-нибудь «только» или «однако»! Так вот, попробуй хоть на десять секунд забыть свои словечки и послушай рядового, работящего, преуспевающего Человека Как Все. Эти девчонки — мои пациентки — не только одеты не хуже твоих ньюпортских или парижских модниц, они к тому же славные, порядочные, работящие девушки. Одна из них служит подавальщицей в этой жуткой обжорке, которую мы только что проехали. А послушать, о чем они говорят! Может, они чересчур много хихикают, но они тебе расскажут и о последних кинокартинах, и о радиопередачах, и о книжках, и о чем хочешь. И у обеих отцы — чехи, заскорузлые, бородатые мужики, которые по-английски двух слов связать не могут. А погляди на их дочек — королевы! И это за одно поколение! Вот что мы тут делаем, пока вы там поливаете нас помоями и только без толку чешете языком.
Тут уж я потребовал права на ответное слово. Очень хорошо, сказал я, я готов признать, что это очень милые, может быть, даже очень умненькие девочки и что сопоставление этих носительниц радиокультуры с растерянными крестьянами, сидящими над своими пожитками на Эллис-Айленд,[10] говорит о поразительном прогрессе, достигнутом за одно поколение. Только разве мы этим обязаны доктору Кенникоту, Дэйву Дайеру и прочим обитателям Главной улицы? Может быть, доктор Кенникот и объяснил им, что слушать радио полезнее, чем напевать чешские народные песенки, ну а их хорошенькие ножки, их шелковые чулки и непринужденная манера держаться — разве это не их собственная заслуга?
И почему доктор Кенникот считает, что непринужденная живость нью-йоркских девушек-социалисток славянского происхождения порочна и свидетельствует об их низком развитии и о том, что через Эллис-Айленд не следует пропускать никого, кроме вермонтских консерваторов, тогда как непринужденная живость начиненных кинофильмами девушек-славянок с Главной улицы, напротив, свидетельствует об их высоком развитии? Неужели просто потому, что одни лечатся у доктора Кенникота, а другие нет?
Опять завязался жаркий спор. Потом я вдруг вспомнил, что пока не получил нужного мне интервью и что мистер Виллард[11] меня попросту уволит. Я поспешил умиротворить доктора, признав, что его идеям нельзя отказать ни в последовательности, ни в практичности. На обратном пути, ведя машину со скоростью тридцати пяти миль в час на прямой дороге и двадцати на поворотах, он, наконец, объяснил мне принципы кулиджизма.
— Похоже, у тебя в голове начинает проясняться, Льюис. Я хотел, чтобы ты увидел действительные, реальные успехи, которых мы достигли, — мостовую на Главной улице, поле для гольфа, шелковые чулки, радиоприемники, — и только после этого я собирался объяснить тебе, почему все здешние жители, за исключением, может быть, нескольких обозленных на всех и вся фермеров-неудачников, которые будут голосовать за Лафоллета, и неизлечимых наследственных демократов, которые останутся верны Дэвису, будут голосовать за Кулиджа. Мы делаем дело, мы работаем или воюем, а в разгар работы или войны никому не нужны разговоры — нужны результаты. Ты, небось, думаешь, может, даже уже написал — бедняжка, придется тебе все менять! — что я буду поносить Боба Лафоллета. Стану обзывать его болваном, мошенником, тупицей и немецким агентом. Черт побери, может, я так бы и сделал во время войны или сразу после. Но сейчас я вполне готов — даже рад — признать, что он, возможно, вполне приличный парень и много знает. Может быть, в какой-то степени это даже хорошо, что в сенате был такой крикун, который не давал им там покою — а то они до того осторожны, что вообще ничего бы не делали. Я готов предположить, что Боб Лафоллет хороший, честный, умный человек, настоящий борец и энергичный деятель. Но в том-то и беда. Нам ни к чему сейчас развивать чересчур энергичную деятельность. В мире все слишком сложно и неопределенно, отношения между странами слишком запутаны, и нам сейчас нужны люди, у которых, может быть, и не так уж много знаний и воображения, но которые зато не теряют головы в трудную минуту и не начинают раскачивать лодку.
Представь себе, что два года тому назад, когда Бантинг[12] разрабатывал инсулиновую терапию для диабетиков, но когда его работа еще не была завершена, ты и прочие ваши мыслители, пекущиеся о народном благе, включая Лафоллета, подняли бы крик, что я неправильно поступаю, ограничивая лечение диабетиков диетой. Вы бы рассказали мне про Бантинга, а заодно и про какого-нибудь Боггса, который изобрел еще что-нибудь новенькое против диабета. Что бы я сделал? Я бы остался закоснелым консерватором и по-прежнему ограничивался бы диетой.
А вот теперь, когда доказано, что Бантинг был прав, а Боггс ошибался, я принял на вооружение метод Бантинга, а метод Боггса выбросил в помойку. Но я не делал ни того, ни другого, пока точно не узнал, что к чему. Может, Боггс и умная голова, может, он получил диплом в Иенском университете, но он слишком торопился, и ошибся, потому что хотел достичь чересчур многого. Так вот Лафоллет и есть тот самый Боггс, он хочет добра, но слишком торопится и потому ошибается. А Кулидж — это я и еще двадцать три миллиона американцев; мы ждем, что получится у Бантинга и ему подобных, но пойдем за ними только тогда, когда они докажут, что правы, и ни за что не пустимся в аферу.
Чем плох Лафоллет? Не тем, что он будет манкировать своими обязанностями или не сумеет разобраться в железных дорогах или тарифах, а тем, что он все время будет экспериментировать. Будет выдумывать разные штуки, одно менять, другое налаживать. Возможно, у нас много такого, что действительно нужно наладить. Но сейчас не время, сейчас нам нужен шофер, который не будет налаживать карбюратор, поднимаясь на крутую гору.
