Р Орлова - Амброз Бирс
Незадолго до отъезда в Мексику Вире посетил места боев, участником которых он был много лет тому назад. Он не терял памяти, он был нормальным человеком, но и он не мог вместить того, что было тогда, в свою теперешнюю жизнь.
В стихотворении Анны Ахматовой "Есть три эпохи у воспоминаний" говорится:
И вот когда горчайшее приходит:
Мы сознаем, что не могли б вместить
То прошлое в границы нашей жизни.
Так было у самого Бирса. Так стало - в драматическом сгущении - у героя его рассказа. Особая ситуация - места, знакомые с юности, места, особо запомнившиеся, потому что здесь произошли, вероятно, самые значительные, самые важные события,- эти места неожиданно ставят человека лицом к лицу с его прошлым. А прошлое - давным-давно поросшая мхом могила. Выдержать . это столкновение невозможно. Мгновенная драматическая развязка в последнем абзаце завершает повествование, которое началось замедленно, эпически плавно.
Военные рассказы Бирса, при всех их противоречиях, вместе с романом Крейна "Алый знак доблести" - начало правдивого изображения войны в литературе США.
* * *
В американских книгах той поры добро и зло были строго разделены. Представления догматической религии с ее двумя полюсами: Бог-Сатана, господствовали и во взглядах на мораль, на общественное и личное поведение человека, на искусство. Существование в жизни и необходимость в литературе "положительных" и "отрицательных" героев в чистом виде не вызывали сомнений. За редкими исключениями, в американской литературе конца XIX начала XX века, даже и в первых книгах критических реалистов, царил еще весьма метафизический взгляд на человека. Хорошее и дурное в нем существовали строго порознь, отделенные непроницаемыми перегородками. И в этом проявился тот отроческий характер литературы, о котором постоянно говорит американская критика.
Были, конечно, исключения - Мелвил, По, Джеймс,- но именно исключения. Среди них был и Вире. В отличие от господствовавших в литературе представлений, он остро ощущал противоречия и вокруг себя, и в себе самом,
На войне он видел убийства, горе, смерть. Ужас войны он пронес через всю жизнь. Война выступает в глубоком подтексте часто в тех горьких, мрачных произведениях, которые по сюжету своему не имеют никакого отношения к войне.
И вместе с тем годы войны так и остались самыми счастливыми годами, годами истинного братства, близости с людьми. Недаром до конца жизни его друзьями оставались только ветераны войны.
И дорога в искусство была усеяна добрыми намерениями, но прямолинейной связи добра и таланта Бирс не видел.
Его творчество пришлось на время краха идеалов, утраты веры. "Одно из великих верований вселенной" - так определяет он безверие. В то самое время когда Бирс работает над "Словарем Сатаны", Твен записывает в дневник: "Шестьдесят лет тому назад слова "оптимист" и "дурак" еще не были синонимами". Здесь историческое объяснение афоризмов Бирса.
"Словарь Сатаны" в наиболее ясной и общей форме воплощает универсальность отрицания. Свергаются, сокрушаются все современные Бирсу боги, церковные и светские. Самоуверенность, американизм, оптимизм.
"Словарь" построен остро полемически, это как бы серия ответов на общераспространенные убеждения, утверждаемые везде, всеми,- кстати, и в тех самых журналах, в которых сотрудничал Бирс.
- Упорный труд может привести каждого американца к славе и богатству, к миллионам в банке и президентскому креслу.
"Труд,- отвечает Бирс,- один из процессов, с помощью которых "А" добывает собственность для "Б".
- Люби Америку, это благословенная страна, избранная страна господа бога, свободная от всех пороков Старого Света.
"Моя страна, права она или нет",- Бирс еще солдатом мог слышать эти слова Карла Шурца, деятеля гражданской войны.
"Патриотизм,- отвечает теперь Бирс,- легковоспламеняющийся мусор, готовый вспыхнуть от факела честолюбца, ищущего прославить свое имя. В знаменитом словаре д-ра Джонсона патриотизм определяется как последнее прибежище негодяя. Со всем должным уважением к высокопросвещенному, но уступающему нам лексикографу, мы берем на себя смелость назвать это прибежище первым".
"Бизнесмены - оплот нации",- на все лады кричали газеты, журналы, проповедники.
"Уолл-стрит,- отвечает Бирс,- символ греховности в пример и назидание любому дьяволу. Вера в то, что Уолл-стрит не что иное, как воровской притон, заменяет каждому неудачливому воришке упование на царство небесное".
"Самые улыбчивые стороны жизни и есть самые американские",- говорил писатель Уильям Дин Гоуэллс.
"Иностранный" (не американский) - порочный, нестерпимый, нечестивый",издевался Бирс.
Сама энергия афоризмов,- от этого внутреннего полемического запала.
Вире издевается и над тем, что есть, и над всеми попытками изменений. Он видит прежде всего не различия между либералами и консерваторами той поры - не слишком, впрочем, существенные. Он видит то общее, что их объединяет, видит иллюзии разного рода, системы заблуждений.
Вире обличает подряд богатство, шовинизм, веру в прогресс, в науку, претензии христианства на монополию. Он наблюдает за внешней политикой и горько формулирует: "Союз - в международных отношениях - соглашение двух воров, руки которых так глубоко завязли друг у друга в карманах, что они уже не могут грабить третьего порознь".
Обличения Бирса относятся не только к политике. Не остается ничего - ни в обществе, ни в мире личности. Само устройство планеты кажется писателю на редкость нелепым,- на две трети земля покрыта водой, а человек лишен жабр...
"Святой - мертвый грешник в пересмотренном издании". Снова и снова писатель настаивает: нет личностей, говорит о заменяемости, о том, что видимое не совпадает с сущностью.
Конечно, Вире односторонен в своих афоризмах. Без односторонности нет ни жанра, ни этого писателя. Геометрическая, линейная универсальность жанра, быть может, в наибольшей степени соответствует особенностям его дарования. Эти особенности и помогли ему запечатлеть существенное, не только преходящее, но свойственное иным временам.
Подступом к диалектике добра и зла стал для Бирса цинизм. "Словарь Сатаны" в первом издании (1906) назывался "Словарем циника".
Причем цинизм Бирса был своеобразным развитием, следствием кетовой веры. "Он был вывернутым наизнанку идеалистом",- справедливо замечает его биограф.
В "Фантастических баснях" политическая жизнь современной писателю Америки предстает как бесстыдное торжище, где все и вся продается и покупается. Политика - грязная возня у кормушек. Политический деятель, будь то сенатор, конгрессмен, член верховного суда - вор, шантажист, негодяй. Здесь в сгущенном виде содержится своеобразное ядро творчества писателя.
Басня "Фермер и его сыновья" - вариант распространенного в мировой литературе сюжета. Умирающий отец обманывает нерадивых сыновей, утверждая, что в саду зарыт клад. Но вместе с тем говорит правду: тщательно перекопав сад в поисках мнимого сокровища, сыновья снимут большой урожай и получат настоящее богатство. Но бирсовская концовка - горькая ирония: "И сыновья выкопали все сорные травы, а заодно и виноградные лозы и за не" досугом даже забыли похоронить старика отца".
Ни проблеска надежды, всеподавляющее царство зла.
Бирс был наделен трезвостью ума, стремлением сдирать оболочку, добираясь до сути, что отнюдь не способствовало его собственному счастью и спокойствию. Он был сатириком, обличителем не только по мировоззрению, по взглядам на жизнь, но и по склонностям, по складу характера, что и проявилось в самом типе дарования.
Однако содрать с человека кожу - значит ли это всегда глубже проникнуть в его суть?
Джек Лондон сказал однажды, что у него никогда не было отрочества. Как бы возмещая это, большая часть написанных им книг отроческая по своему характеру и обращенная к отрочеству.
Амброз Бирс заметил, что никогда не был мальчишкой. Но писал он так, как будто и никто на свете не был мальчишкой. Будто доверчивого - особенно свойственного детям - отношения к жизни и не существует вовсе- В тех редких случаях, когда в его произведениях действуют дети,- это маленькие старички.
На долю шестилетнего героя рассказа "Чикамога" выпадают невероятные бедствия,- он не просто случайно заблудился и ему пришлось переночевать в лесу - что уже не мало для ребенка,- он еще встречает остатки разбитого наголову отряда, и это не люди, а ползущие, страшные, окровавленные существа. Он наконец находит свой дом - дом сгорел. Лежит труп женщины, "из рваной раны над виском вывалились мозги - пенистая, серая масса, покрытая гроздьями темно-красных пузырьков". Но и этого нагромождения натуралистически описанных ужасов оказывается недостаточно, Ребенок еще к тому же глухонемой.
Бирс принадлежал к числу людей, которые живут без иллюзий. А ведь иллюзии и вера - тоже необходимейшая часть опыта человечества. Без них нельзя не только преобразовывать общество, без них нельзя ни сеять, ни рожать, ни строить дом. Человеку свойственна вера в будущее - сознательная или бессознательная, без которой нет ни жизни, ни искусства. И потому периоды безверия неизбежно сменяются периодами новой веры и, часто, новых заблуждений, новых иллюзий. Без веры в будущее нет и большого искусства. В отсутствии веры сила и слабость, ограниченность писателя. Это остро ощущал и сам Вире. Понимал, что его взгляд, во многом повернутый только на дурное, подлое, пошлое, сужает его возможности художника. "Я люблю встречи с йеху",вызывающе замечает он в одном из писем, подчеркивая свое родство с великим сатириком Свифтом, который воплотил в страшных йеху свое представление о выродившемся человечестве. А на самом деле Бирс, как и Свифт содрогался от ужаса при этих встречах. Судороги ужаса, отчаяния запечатлены и в самой форме его произведений,
