Самуил Лурье - Взгляд из угла
Про это, собственно говоря, написана великая книга, называется - "Мертвые души". Афера коррумпированного таможенника П.И. Чичикова замешана на ревизских сказках, по-нашему - на опросных листах; участковый Собакевич заполняет их с душой и талантом. "Ни одно из качеств мужика не было пропущено: об одном было сказано: "хороший столяр", к другому приписано: "дело смыслит и хмельного не берет"... Все сии подробности придавали какой-то особенный вид свежести: казалось, как будто мужики еще вчера были живы..."
Никакого нет сомнения, что и наши паспортистки справятся, и Госкомстату будет чем заняться.
Интересная это, должно быть, контора. Давеча ртом своего начальника (верней - устами) провозгласила буквально вот что. Дескать, главный враг переписи - деревенские собаки: лают, кусают, в дома не пускают; искусанные переписчики увольняются пачками.
Представляю, как это выглядело бы из космоса: шестая часть суши (не то седьмая), кишащая стаями диких собак.
Но собаки, оказывается, вовсе не дикие! Генерал от арифметики взывает к администрации на местах: немедленно прикажите обывателям привязать своих несознательных барбосов, а лучше - посадить на цепь!
Это уже не Гоголь, а чистый Салтыков-Щедрин.
Сама по себе история эта с переписью не имеет значения: ну, еще сколько-то денег на ветер, еще сколько-то по телевизору вранья - но и она усугубляет странное чувство, столь знакомое нынешнему поколению советских людей: будто время остановилось, никуда не идет, его как будто нет.
Разумею, конечно, время историческое: личное-то знай бежит, улетает, рвется из рук. А истории словно не бывало - совершенно как в бреду академика Фоменко: так называемое настоящее выглядит просто пародией так называемого прошедшего, и наоборот.
С таким-то чувством я и бродил по Николаевскому залу Зимнего дворца, разглядывая экспонаты выставки с пышным названием: "Путешествие в страну богов. Мексика. Памятники древности". Сотни три таинственных, искусно сделанных предметов. Этномузыка тихонько играет, интеллигенты воркуют у витрин. Вообще, атмосфера одухотворенная. Но грустно до чего! Просто сил нет, как грустно.
Тоже, значит, жили. Несколько цивилизаций создали. Вертикаль власти, само собой. На каком-то этапе и переписи проводили наверняка. Занимались сельским хозяйством и охотой друг на друга. Слушались богов и начальников. Номенклатура щеголяла в пышных головных уборах, лакомилась жареной собачиной, запивая соленым шоколадом. Впрочем, шоколада, как и пульке (брага такая из листьев агавы), хватало, вероятно, на всех. И маисовых лепешек. И зрелищ.
Любили смотреть, как сдирают с военнопленного кожу - и на него же надевают, вывернув наизнанку. Или как вырывают сердце и, бьющееся, швыряют в огонь. (Под стеклом красуются изящные сосуды - для жертвенной крови, для жертвенной кожи; тут же и скальпели - тоже изготовлены со вкусом.)
Обожали спорт; каучуковый мяч полагалось толкать локтями, бедрами, животом; капитану проигравшей команды под звуки гимна отрезали голову.
Одним словом, катались как сыр в масле - климат-то благодатный, - катались бы и до сих пор, - глядишь, и в социализм шагнули бы (кстати! социализм - это ведь учет!), - если бы не Кортес.
А теперь от всех этих бедняг осталось лишь то, что они унесли с собой в могилу, - точней, что им в могилы положили. Продукция разных похоронных фирм - отменного, правда, качества. У тамошних кладбищенских дизайнеров бывали смелые идеи. Вот, скажем, урна с головой человека, выглядывающего из головы летучей мыши, - вполне постмодернистский сюжет.
Хотя кто его знает: вдруг это стандартная официозная символика: вроде как первый сокол - Ленин, а другой...
Наука тут еще не сказала последнего слова. До сих пор сомневается насчет огромной головы какого-нибудь теночтитланского Свердлова (высота 178 см, ширина 117 см, вес 6 тонн); цитирую каталог: "Правители ольмеков оставили потомству свои портреты - огромные каменные головы. Ранее считали, что эти монументальные произведения являются изображениями отрубленных голов участников ритуальной игры в мяч, однако эта теория не подтверждена никакими свидетельствами или источниками..."
Я же говорю: остановилось проклятое мгновенье.
23/12/2002
Стогна мира
Ну, вот и дождались. Жизнь качнулась, Сенная площадь благоустроена. Так хотелось, чтоб стала она - стогной...
Стогна - самое петербургское существительное. Во множественном числе вбирает в себя наш город, словно взгляд из-под купола Исаакия белой ночью. Когда для смертного умолкнет шумный день.
Обычно - так сказать, по жизни - это гулкое слово мы впервые встречаем у Пушкина. И на немые стогны града полупрозрачная наляжет ночи тень...
Но интересно, что и самый ранний, почти за столетие до Пушкина, образ Петербурга - стогна. В "Оде на день восшествия на престол Ея Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны" Ломоносов описывает всенародное ликование так, словно ему в Смольном заказали сценарий юбилейных торжеств: прибывает кортеж правительственных машин; петербуржцы встречают руководство страны бурными аплодисментами.
Подобным жаром воспаленный
Стекался здесь российский род,
И радостию восхищенный,
Теснясь, взирал на твой приход.
Младенцы купно с сединою
Спешили следом за тобою.
Тогда великий град Петров
В едину стогну уместился,
Тогда и ветр остановился,
Чтоб плеск всходил до облаков.
(Предусмотрены, как видим, даже спецметеоэффекты, но это в скобках).
В примечаниях к стихам Ломоносова читаем: стогна - площадь. Коротко и ясно. В примечаниях к Пушкину: стогны - площади (иногда также и улицы). Но вряд ли сам А. С. был того же мнения, не то не написал бы в "Медном всаднике":
Стояли стогны озерами,
И в них широкими реками
Вливались улицы...
Слово, однако же, церковнославянское. Употреблено, например, в странной притче, пересказанной апостолом Лукой: некто затеял вечеринку для друзей, а они в последний момент, словно сговорившись, отказались прийти, причем выставили предлоги совершенно нелепые - один даже сказал: я женился, поэтому не могу. И вот тогда разгневанный гостеприимец велел своему рабу собрать на улицах и пригласить к нему на ужин первых попавшихся нищих инвалидов и бомжей...
Короче, это притча о том, что много званых, но мало избранных. Речь хозяина к рабу начинается так: "Изыди скоро на распутия и стогны града..." В Синодальном переводе: "Пойди скорее по улицам и переулкам города..."
Похоже, и Некрасов, сочиняя навзрыд:
В глухую полночь, бесприютный,
По стогнам города пойдешь, -
имел в виду скитания по улицам. Хотя и явно не по каким попало, а - по прямым, широким, торжественным улицам. Короче и попросту - по Петербургу.
Как бы там ни было - нет в России ничего прекрасней петербургских площадей. Нет и в Петербурге ничего величественней. Город из них возник, только из них поначалу и состоял - почти воздушный. Лишь впоследствии все эти овалы и окружности соединили прямыми.
Потом, конечно, принялись стачивать кривизну, сокращать диаметр. А на давнишних гравюрах как патетичны Марсово поле, Мариинская, Исаакиевская, нынешняя площадь Островского...
Многие из нас - такие чудаки! Чуть ли не физически страдают от того, что над крепостью нет ангела, над Домом книги - глобуса, - и что часы на Думской башне вот уже сколько лет стоят. А еще жила в городе - долго-долго жила! - тоска по Сенной площади.
Всеобщая такая мечта, что вот уберут с Сенной кошмарную эту голубятню для нетопырей и нагло необъятный, крепостной вокруг нее забор - и замостят ямы - и подметут - и всё! Можно гулять, не подчиняясь направлению стены. Смотреть вдаль. Чувствовать над головой небо. И все будет по-другому, не так, как раньше.
Эта площадь - такая несчастная. С дурной наследственностью. Торговые ряды, торговые казни. Некрасов якобы видел: били женщину кнутом. Рынок, эшафот, гауптвахта. Трущобы, ночлежки, притоны. Свидригайлов выслеживает Раскольникова. Тут подавлен холерный бунт, взорван собор.
Можно погибнуть среди бела дня под упавшим куском архитектуры. Зимой скользко, летом пыльно, всегда - грязно. И тесно, тесно... Всю перестройку мы тут метались от ларька к ларьку, из очереди в очередь. Тут была вечно действующая модель российского воровского беспорядка. Унизительный такой, безнадежный лабиринт.
Вот и хотелось, чтоб стала - стогна. Как знак - что-то изменится. Как будто будут свет и слава, удачный день и вдоволь хлеба. Как будто жизнь качнется...
Ну, вот и дождались. Жизнь качнулась, Сенная площадь благоустроена.
То есть наскоро застроена мрачными приземистыми павильонами, разгорожена черными перилами. Новостройка нависает. Транспорт мчится. Грязь плещется.
