Ив Сэджвик - Пруст, или чулан как спектакль (Эпистемология чулана, Глава 5)
То, что постоянно подчеркивается в этой аналогии между ситуациями Шарлю и орхидеи - это пафос маловероятности осуществления, пафос абсурдности и невозможной специализированности, сложности в реализации потребности каждого. И этот момент явным образом нивелируется универсализующим ходом в конце главы ("После того, как мне ... открылось столь редкостное соединение, я преувеличивал его необычность" (С 654 / СГ 41). Более того, потихоньку он нивелируется на всем протяжении остальных томов A la recherche, где любовные отношения, которые установились в этом случае между Шарлю и Жюпьеном, демонстрируются как (хотя нигде об этом не говорится прямо) единственное исключение из каждого Прустового закона любви, ревности, триангуляции и радикальной эпистемологической нестабильности; без всяких комментариев или рационализаций, любовь Жюпьена к Шарлю показывается непоколебимой на протяжении десятилетий и основывающейся на совершенно надежном знании своего ближнего, который не является ни твоей противоположностью, ни твоим симулякром.
Даже если не придираться к пафосу редкости и хрупкости брака орхидей, эта аналогия, тем не менее, открывается зияющим концептуальным провалом, если попытаться - как это постоянно происходит на протяжении главы сравнить любую модель однополого желания с помолвкой девственных орхидей. В конце концов, различие между ситуацией растущих вдалеке друг от друга орхидей и ситуацией любой нормативной гетеросексуальной людской пары не в том, что орхидеи-партнеры одного и того же пола, и не в том, что одной из них или обеим приписывается или придается не тот пол: одна из орхидей все так же - обычная мужская особь, а другая - обычная женская. Скорее необычность их ситуации в том, что, будучи неподвижными, они должны обращаться к третьей стороне - другого вида, неважно какого пола - как к посреднику. Никакое картографирование Жюпьена или Шарлю как насекомого или другой орхидеи ничего не проясняет в модели сексуального извращения и никак ее не углубляет; отвлекающий маневр рассказчика в сторону ботанического гермафродитизма (ради наслаждения другим межвидовым сочетанием) превращает возможное декодирование метафоры во все более головокружительно невозможное. И после всего этого такое наслоение "природных" образов, каждого со своим собственным кластером противоречивости, морализующе-научными обращениями к тому, что в конце концов "природно", может дать разве что эффект денатурализации самой природы как ресурса для объяснений, превращения ее вместо этого во всего лишь имя для пространства или даже для принципа своевольного потока определений. Вот лишь один пример, далеко не атипичный:
"Законы растительного мира подчиняются высшим законам. Для оплодотворения цветка необходим прилет насекомого, иными словами - занос семени с другого цветка необходим потому, что самооплодотворение, оплодотворение цветка самим собой, - подобно тому, как если бы в пределах одной семьи родственники женились только на родственницах, - привело бы к вырождению и к бесплодию, а от скрещивания, производимого насекомыми, новые поколения этого вида обретают такую силу жизни, какой не отличались старшие в их роде. Однако рост может оказаться слишком бурным, вид может слишком широко распространиться; тогда, подобно тому как антитоксин предохраняет от заболевания, подобно тому как щитовидная железа не дает нам растолстеть, подобно тому как неудача карает нас за спесивость, усталость - за наслаждение и подобно тому как сон, во время которого мы отдыхаем, восстанавливает наши силы, совершающийся в исключительных случаях акт самооплодотворения в определенное время дает поворот винта, тормозит, вводит цветок в норму, от которой он слишком далеко отступил". (С 624-25 / СГ 19-20)
Действует ли природа на уровне выживания индивидуума, вида или какой-то нависающей над ними "нормы" или "пропорции"; является ли, с другой стороны, наказание за моральные дефекты или, в альтернативном случае, смягчение их наказания телосом природы; следует ли "скрещивание, производимое насекомыми", понимать как пересечение границ индивидуума, гендеров или форм жизни; почему природа приходит к решению избавить де Шарлю от своего режима гомеостаза щитовидной железы: вот лишь некоторые вопросы, которые нарратив провоцирует и тут же затирает.
Но этот треугольник орхидея-насекомое-орхидея, как настойчиво выдвигаемая на первый план аналогия для встречи на внутреннем дворике, наводит вот на какую мысль: на мысль о возможной зависимости этого как будто бы двустороннего эроса от наделенной высокой значимостью занятости некоторой мобильной, услужливой, энергичной, склонной к идентификациям третьей фигуры, что одновременно и является в нем посредником. Короче говоря, от рассказчика и/ли того разнообразно неопределенного, акробатически шпионящего мальчика, каким он перед нами предстает; и возможно также - о зависимости от нас, поскольку мы приглашены скрупулезно изучать его заместительские телорасположения - и вместе с тем их занимать. Как обсуждалось в главе 3, такое выдвижение на первый план читателя-вуайериста как подразумеваемого заместителя также может привлечь здесь наше внимание к другой проклятой категории, выслеженной Берзани в этой главе [эпопеи] Пруста: к категории "сентиментального".
О феномене "сентиментальности", как мы говорили более определенно о таких субкатегориях заместительных отношений знания, как похоть, болезненность, проницательность и снобизм, можно сказать две вещи. Во-первых, и это самое важное: познавать захватывает. Кажущаяся симметрия этого эпистемологического лозунга, где Тот, кто Познает и Тот, кто Захвачен выглядят взаимозаменяемыми, скрывает крайнюю асимметрию риторического позиционирования, присущего проективной действенности таких атрибуций. Баллистика "сентиментального" требует застывших рамок одной цели, одного воплощения сентиментальности, его представления как спектакля для будущей сентиментальности, чья собственная привилегированная раз-воплощенность и невидимость сохраняется и делается вновь и вновь возможной благодаря этому чрезвычайно отличительному акту постановки. Итак, во вторую очередь следует сказать, что сентиментальность как спектакль структурирована совершенно отлично от сентиментальности как точки зрения или обиталища; что это отличие риторично; и что она несет самую большую ответственность за перформативную/сценическую силу текста.
Познавать захватывает: Стоит ли мне пояснять, что первое прибежище такой структуры у Пруста - это эпистемология чулана? Как заявляет Пруст во "Введении к мужеженщинам",
"Двух ангелов, поставленных у врат Содома, чтобы узнать, как сказано в Книге Бытия, точно ли содомляне поступают так, каков вопль на них, восходящий к Предвечному, Господь - чему, впрочем, можно только порадоваться - выбрал опрометчиво, лучше бы он поручил это кому-нибудь из содомлян. Такого рода оправдания: "Я отец шестерых детей, у меня две наложницы" и т. д. - не смягчили бы его и не заставили бы опустить пламенный меч ... Эти потомки содомлян ... распространились по всей земле, занимаются чем угодно, необычайно легко становятся членами клубов, доступ в которые вообще крайне ограничен, и, если кто-нибудь из содомлян туда все-таки не попадает, это значит, что черных шаров наложили ему главным образом такие же содомляне, мечущие на содомию громы и молнии, ибо они унаследовали от предков лживость, благодаря которой тем удалось покинуть богом проклятый город". (С 655 / СГ 41-42)
Этот важный пассаж, безусловно, реализует, разыгрывает как раз тот самый процесс, который описывает: как биография Пруста, так и, что более важно, сам пассаж, говорят нам о том, что та безапелляционная мудрость мирская, которая одна лишь и может подписаться под столь огульными атрибуциями, доступна только наблюдателю, кто сам из "потомков содомлян" и "унаследовал лживость" гомофобных отречения и проекции. Что приводит нас к заключению, что способность артикулировать мир как целое, как вселенную, что включает "мирское" (хотя может и превосходить его), может также ориентироваться вокруг атрибутивно напряженной зеркальной оси между двумя чуланами: от чулана наблюдаемого, чулана как спектакля, к его скрытому режиссеру и потребителю, к чулану обитаемому, к чуланной точке зрения.
Если это правда - или, как минимум, правда "мирская", как это мы находим у Пруста - тогда весь ее смысл в том мире, где именно внедрение для повествовательных целей - барона де Шарлю в повествовательную матрицу "La Race maudite" в 1909 ретроактивно возымело силу, достаточную для того, чтобы в первый раз [успешно] выстроить как рассказчика для более чем фрагментарного и более чем сентиментального нарратива того таким образом бестелесного говорящего, чье имя, вероятно, не Марсель. "La Race maudite", может быть, наименее аппетитная область A la recherche, но ее genius loci [дух места] де Шарлю, тем не менее, в эпопее - наиболее восхитительным образом потребляемый продукт. И бесконечное, бесконечно щедрое производство де Шарлю - как спектакль; как, если быть точной, спектакль чулана позволяет миру эпопеи обрести форму и провернуться вокруг стального стержня его, де Шарлю дистанции от иначе структурированного чулана нарратива и нарратора.
