Как воспитать монстра. Исповедь отца серийного убийцы - Дамер Лайонел
После этого разговора я чувствовал себя сбитым с толку, не в силах понять, как я могу выступить в защиту Джеффа, если вообще могу. Возможно, больше, чем в любое другое время, я чувствовал, что судьба моего сына ускользнула из моих рук. Я никогда не должен был встречаться с Джеффом наедине! Теперь его будущее, казалось, полностью зависело от других людей. Моей единственной задачей было «демонстрировать присутствие» его отца, терпеливо дожидаться слушания, а затем занять отведенное мне место в зале суда, такое же бессильное и, в некотором смысле, совершенно безликое, как мужской манекен, который Джефф когда-то спрятал в темном шкафу своей спальни в Вест-Эллисе.
К осени 1991 года мы с Шери так часто слышали, как моего сына называли монстром, упырем, демоном, что почувствовали, что пришло время высказаться, сообщить миру, что был другой Джефф, маленький мальчик, который был таким же, как другие маленькие мальчики. В каком-то смысле мы хотели воскресить того мальчика, хотя ни в коем случае не оправдывали того, что сделал этот мужчина. В каком-то смысле мы также хотели поговорить с семьями жертв, чтобы дать понять, что, «поддерживая» Джеффа, мы никоим образом не поддерживали то, что он сделал, но были так же напуганы его преступлениями, как и они.
И вот, 10 сентября мы согласились на наше первое телевизионное интервью. Оно состоялось на передаче «Инсайд Эдишн», которую вела Нэнси Гласс.
Во время интервью я сказал, что чувствую очень большую ответственность за то, что сделал мой сын, наряду с «глубоким чувством стыда». Затем мой голос внезапно сорвался, я быстро потянулся за стаканом колы, стоявшим на столе рядом со мной, и отпил. Мои слова звучали несколько приглушенно, я продолжил, но мой голос все еще слегка дрожал
— Когда я отмежевываюсь от всего этого, — сказал я, — со мной все в порядке.
— Вы прощаете своего сына? — многозначительно спросила мисс Гласс.
— Это сложный вопрос, — ответил я. Помолчал и добавил: — Нет, я не могу сказать, что прощаю его.
Когда я смотрю сейчас на это видео, я вижу очень сдержанного человека, одетого в синий костюм и темный галстук, человека, прячущегося за стеклом, человека, который не простит своего сына, который сильно, отчаянно хочет отмежеваться «от всего этого». Сколько не ищи любви в этом видео — ее там не найти. В нем можно найти только очень много огорчения. Я помню, как испытывал глубокое, сокрушительное чувство подавленности из-за жертв и из-за того, что ждало Джеффа и нас впереди. Просматривая видео, можно обнаружить человека, чья жизнь была ужалена стыдом, который хочет, чтобы прожекторы погасли, чтобы он мог вернуться в тень, но трудно найти отца, измученного горем и заботой. «Все это», от которой он хочет избавиться, как я теперь понимаю, это ужас — ужас от того, что сделал мой сын.
Очевидно, что это не очень лестное мнение о себе, особенно по сравнению с милостью и искренностью внешности Шери, открытостью ее манер, очевидной заботой, которая исходила от нее. Тем не менее, это было не то видение самого себя, которое я мог бы отрицать, и я никогда не ожидал, что мне предложат худшее.
Но очень скоро действительно был предложен вариант похуже. Реально намного хуже.
Два дня спустя, 12 сентября, шоу Джеральдо Риверы посвятило всю свою программу делу Джеффа. В душераздирающих подробностях Трейси Эдвардс рассказал о своем побеге из квартиры Джеффа и последующем аресте Джеффа. В его версии событий мой сын проявил себя не только как жестокий убийца, но и как психологически склонный к садизму. По словам Эдвардса, Джефф угрожал и терроризировал его, говоря, что намерен съесть его сердце.
Появились некоторые родственники жертв — с разбитым сердцем, как и следовало ожидать, — и оплакивали смерть своих близких. Они с достоинством говорили о своей потере и с оправданным гневом на то, как Джефф ускользал из рук правоохранительной системы, которая должна была пресечь его преступления гораздо раньше.
Однако двое других гостей шокировали и ужаснули меня. Пэт Снайдер, бывшая знакомая из Огайо, которая ничего не знала о нашей семье и встречалась с Джеффом не более трех раз, каждый раз очень кратко, обвинила Шери в том, что она «воплощение злой мачехи», что было самой глубокой и обидной ложью, какую когда-либо говорил один человек о другом.
Шери, которая смотрела шоу у себя в офисе, была ошеломлена появлением Снайдер, особенно в свете того факта, что она, Снайдер, звонила мне из Чарльстона, Южная Каролина, на предыдущих свиданиях, умоляя позволить ей написать книгу о Джеффе.
Но гораздо хуже всего, что сказала Пэт, было обвинение человека, который говорил, скрываясь за ширмой. Он назвал себя просто «Ником». «Ник» утверждал, что он поддерживал длительные гомосексуальные отношения с Джеффом. Это началось в конце июня 1985 года и продолжалось в течение следующих двух месяцев. По словам «Ника», Джефф был ревнивым любовником, но не жестоким, и по мере того, как отношения углублялись, Джефф наконец раскрыл самую мрачную тайну в своей жизни — якобы, что его отец «сексуально надругался над ним».
Всего одиннадцать дней спустя «Ник», вышедший из-за ширмы, аккуратно одетый в белую куртку и синюю футболку, но в остальном полностью замаскированный, с накладными волосами и усами, повторил свое ужасное обвинение Филу Донахью. «Первый сексуальный опыт Джеффа, — сказал он, — был с его отцом». Джефф продолжал подвергаться сексуальному насилию, добавил «Ник», до шестнадцати лет.
Мой сын немедленно подал письменные показания под присягой, отрицая, что я когда-либо сексуально домогался или издевался над ним. Он также отрицал, что когда-либо встречался с «Ником».
Но письменные показания Джеффа мало утешали. Это было обвинение, которое нельзя было опровергнуть, только жить с ним вместе с сомнениями, которые оно вызывало в умах других, как всего мира, так и людей, которые знали меня.
В кругу людей, среди которых я прожил всю свою жизнь, обвинение в растлении малолетних было самым тяжким. На работе мне представлялось, что людей, с которыми я проработал много лет, внезапно обуревают сомнения по поводу моего характера. Внезапно я оказался уже не в роли преданного и многострадального отца, а в роли ужасного и извращенного отца, который подвергал сексуальному насилию своего восьмилетнего сына, и эта практика продолжалась годами.
Внезапно я почувствовал, что сам стал обвиняемым, а не отцом обвиняемого, участником преступлений моего сына, возможно, их главной причиной. Повсюду я чувствовала эту перемену, ощущала ужасные сомнения и подозрения, которые собрались вокруг меня. Взгляды и взгляды, которые, вероятно, были совершенно невинными, теперь казались мне зловещими, вопрошающими и обвиняющими. Меня охватила своего рода паранойя. Я удивлялся, как люди могли поверить в такие ужасные вещи обо мне, если они в это верили. И это было частью моего замешательства, потому что я абсолютно не мог быть уверен, что кто-то еще думает обо мне. Я чувствовал, что потерял свою личность отца и принял другую. И как бы ужасно это ни было, у меня не было возможности доказать, что все это было ложью, что «Ник» был самозванцем. Даже опровержения Джеффа, последовавшие незамедлительно, не смогли изменить атмосферу, которая воцарилась вокруг меня.
Именно в таком обвинительном настроении я ждал суда над Джеффом. С моим собственным домом, шатающимся под натиском вторжений извне и ужасных трений изнутри, я вошел в застывший мир, где вообще ничего не казалось определенным.
В детстве я всегда чувствовал себя странно беспомощным; теперь я чувствовал, что никому не могу помочь сам. Хотя в ближайшие месяцы Шери предстояло отдаст гораздо больше, она уже отдала все, что я мог от нее ожидать. Поскольку по натуре она была гораздо более чувствительной, чем я, она страдала гораздо больше, чем я, даже с самого начала, и даже несмотря на то, что Джефф не был (по крайней мере биологически), ее сыном. Тем не менее, она всегда относилась к Джеффу как к родному, и мне было совершенно ясно, что она отрефлексировала гораздо больше его юношеского одиночества и изоляции, чем я когда-либо. Кроме того, после убийств она сочувствовала жертвам и их семьям больше, чем я был способен чувствовать.
