Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 22. Прогулки по опушке
От огородов и «Двенадцати братьев» моя тропа над ручьем идет по чаще, переплетенной хмелем, черемухой, бересклетом, до старой заросшей межевой канавы. К ней я иду всегда крадучись. Из канавы на обширной поляне есть шансы увидеть что-нибудь интересное. До морозов зимы 79-го года был тут совхозный сад, и я два раза видел, как, задрав голову, хрумкал еще незрелые яблоки лось. Убитый морозами сад свели, и сюда, уже на овсяное поле, даже днем приходят мышковать лисы. Однажды мы с приятельницей увидели облезлую, может, линявшую, а может, больную бешенством Лизавету. Нам надо было поле переходить, и я решил испугать мышатницу выстрелом из ракетницы. Шипящий огонь упал перед носом лисы. Она пружиной взвилась и с испугу кинулась в канаву, где мы сидели. Пришлось выстрелить еще раз, чтобы лиса сообразила, куда следует убегать.
А однажды застал я лису в самой канаве. Совхоз «Коммунарка» высыпал тут испорченное зерно. Конечно, весь мышиный народец в округе проведал об этом богатстве. А лиса, застав тут скопище грызунов, опьянела от хруста костей и не заметила, как подошел я вплотную. Увидев меня из канавы, лисица прыгнула и, мазнув по куртке моей хвостом, скрылась в зарослях ежевики.
Следуем дальше. На конце межевой канавы в гуще крапивы есть куртинка странной малины – созревая, она не краснеет, а густо желтеет, как северная морошка. Теперь это место, видимо, многие знают, а раньше это было известно лишь птицам и мне. Набирал я тут пригоршню душистых янтарных ягод.
Теперь взгляните на эту кепку с орехами. Был теплый день конца сентября. Я сел отдохнуть на опушке под ореховый куст, снял кепку и, радуясь солнцу, любовался синевой дали. Вдруг на голову что-то упало… Орех! Глянул вверх – поползень выковыривает своим клювом-шильцем орехи из гнездышек и уносит куда-то прятать. Полюбовавшись работой птички, подумал: а я чем хуже? Тряхнул куст, а с него в траву орехи посыпались ливнем. Дело было под вечер. Поползал я по траве, наполнил кепку и, остальное оставив мышам, подался в ближайшую деревеньку попросить пакет для добычи и заодно рассказать о месте, где можно набрать хоть мешок переспевших орехов. Друзья мои засмеялись и повели за печку. Там стоял как раз мешок недавно запасенного богатства. То был знаменитый «ореховый год», такой же богатый, как уходящий «грибной»…
Пишется дольше, чем вспоминается ночью. Будем считать, что на этом месте я не заснул, и продолжим «ночную молитву» в следующую пятницу.
В каждом походе важен привал и непременно с маленьким костерком. В дороге все вкусно! Но зимой и летом на скорую руку «соизладить» можно еду горячую. Для этого на тонкий прутик надо нанизать кружочки краковской колбасы – не шашлык, а вкусно и рот обжигает. Если в рюкзаке еще окажется парочка помидоров, хорошее яблоко, кусочек сыра, черный хлеб и термос с чаем – лесной обед будет у вас полноценным. (Рецепт чая: кипяток должен быть щедро чаем заварен, на литр надо сыпать двенадцать ложечек сахара и выжать целый лимон. Будете пить – меня вспомните.)
Для привала у меня есть место особое, но иногда случается сесть где придется. Давно заметил: место, где горел костерок, обязательно посетят наблюдательные вороны. Приятно оставить им что-нибудь: корочку хлеба или на видном месте на сучок наколоть ломтик сыра. Птица его непременно заметит и выйдет, как в сказке: «Вороне как-то бог послал кусочек сыра…»
Чай на тропе – великолепное средство. На севере расстояния не меряют километрами, меряют остановками. «Сколько до той вон сопки?» «Однако, четыре чаевки», – ответит чукча.
А вот на тропе место, где я по глупости чуть не стал жертвой лося. В 60-е годы лосей в Подмосковье было так много, что в воскресных странствиях я видел их постоянно. Один оказался совершенно небоязливым. Я снимал его с расстоянья в пятнадцать шагов, а он спокойно объедал ивняк. Потом прошел он в чащу и лег. Я снял лежащего, но интересно было бы все же снять на ногах – кинул в лося сучок. Он вскочил, прошел метров десять и снова лег. Я повторил домогательство. Лось опять отошел и опять лег. Тут, подойдя, я увидел: уши прижаты, а это значило – зверю я надоел. И только мелькнула эта здравая мысль, как лось вскочил, а я уже мчался – подай бог ноги. Убежать от поджарого зверя непросто. И я бы не убежал. Чувствуя сзади дыхание зверя, сообразил резко свернуть за дерево, и лось проскочил мимо. Так поступают лисы и зайцы, когда на них сверху нападает орел. Пока зверь соображал, куда же я делся, я бежал в сторону быстрее, чем заяц бежит от орла.
Но на частый вопрос: а не страшно ль в лесу? – рассказывая этот случай, в котором я был сам виноват, всегда говорю: в лесу страшен не лось, страшен в лесу сейчас человек.
Была однажды у меня встреча. Выхожу на просеку в сумерках, а на ней трое явно недобрых людей. Стоят тихо, о чем-то вполголоса говорят. А у меня в рюкзаке японская фотокамера, бинокль, объективы. Бежать бессмысленно – они рядом. Надо было изобразить спокойствие: не боюсь! Как стругал ножом палочку, так и продолжаю стругать. Поздоровался, проходя мимо. Трое ответили: «Здравствуйте!» И, возможно, это слово меня спасло. Удаляясь, на спине чувствовал взгляды что-то замышлявших людей. А когда увидел тропинку с просеки в лес, рванул по ней куда быстрее, чем несся от лося.
И был один случай с собакой. Также вечером, почти уже в темноте, вышел я на кордон лесника. У него была пасека, и держал он возле нее тройку свирепых псов. Я вышел на их голоса, боясь заблудиться. И один пес сорвался с цепи. Спасла меня палка в руке – вертелся на месте и крутил ее, как пропеллер. Лесник, услышав неладное, выскочил из избы: «Михалыч, ты?» Укоротил собак. И мы на бревнышке с ним посидели, размышляя о превратностях жизни.
А как-то раз недалеко от того же кордона я полез на березу проверить сорочье гнездо. В нем оказалось три уже оперившихся птенчика. Взял одного в руки – разглядеть, сфотографировать. А тут подоспела мать – из себя выходит от справедливого гнева. Меня клюнуть боится, остервенело долбит ветку черемухи, на которой сидит. Знатоки поведенья животных называют это реакцией замещенья. Так же ведет себя разъяренный начальник: ударить подчиненного он не может – бьет по столу кулаком.
А вот местечко, где наткнулся я на любовников. Вышел из-за куста, а они мнут траву и что есть мочи грешат – решили, видно, что никого, кроме них, в лесу быть не может. Спешу пройти мимо, делая вид, что очень меня занимают янтарные шишки на елке, и слышу рассерженный голосок Евы: «Предупреждать звуками надо, что идете!» Адам же, чувствую, зажимает ей рот ладонью: «Молчи, глупая!» Удаляясь, я посмеялся, вспомнил кое-что похожее из своих приключений и мысленно пожелал плохо знающим лес влюбленным выбирать местечки поглуше.
А дальше, там, где поляна заливом вторгается в лес, лежал я, помню, в конце апреля на теплой поваленной зимним снегом высокой траве, слушал зябликов и почувствовал: в рюкзаке моем кто-то скребется. Полез в кармашек – божья коровка в спичечном коробке! Пленил я ее поздней осенью задремавшей на кусте татарника. Посадил в коробок и сунул не помню зачем-то в рюкзак. Зиму она со мной путешествовала: побывала в Сибири, в заповеднике на Хопре, в плавнях у Астрахани. Летала на самолете, сопровождала меня на лыжне и, наверное, спала, когда рюкзак висел на крючке. И вот объявила, что жива и здорова. Открыл коробок, посадил жучка на ладонь. Коровка раскрыла жесткую красного цвета броню на спине и на тонких, как папиросная бумага, крыльях полетела, кольнув мое сердце маленькой радостью. Иногда для радости надо совсем немного.
И вот дошли мы с нашей «молитвой» до деревни Зименки (названье-то каково!), которую знаю и очень люблю уже сорок лет. Местный пастух Василий, помню, когда еще были в селе коровы, просвещал меня насчет обитателей леса. «Лоси часто заходят в стадо и ходят вместе с коровами. Обычно траву они не едят, но норовят забрести в клевер. Очень любят его, но дотянуться мордой до сладкой еды не могут. Так что делают – сгибают ноги и едят на коленях… А зайцы, знаешь, испугавшись чего-нибудь, прячутся меж коров. И меня они не боятся. Видел однажды, как заяц корову лапой по морде шарпал: отойди, мол, а то задавишь».
В Зименках жил (царствие ему небесное!) владелец невиданной в этих местах скотины – ослика. Подарили его в советское время мелиораторы из Каракалпакии. Ослик в первые годы страдал от морозов, и ему сшили что-то вроде жилетки из старого полушубка. А потом у ослика отросла шерсть, и он был в Зименках фигурой заметной – возили на нем сено, дрова, сажали и копали картошку. Добравшись до Зименок, я непременно заходил повидать «азиата», как ласково называл его старик-хозяин. Приносил я ослику посоленного хлебца, и он стал меня узнавать. Иногда ослик громко и довольно противно икал. Старик гладил его по загривку: «Искренний ты мой! Знаю, знаю, тоскуешь тут по своей Средней Азии. Ну ничего, перезимуем!» Ослик пережил старика, умершего от тромбофлебита. Много курил – сначала отняли одну ногу, потом другую. Бога молил освободить его от бренности жизни. И Бог внял.
