Валентин Катаев - Почти дневник
А потом я как-то приехала и стала вытирать стол той тряпкой, которой обычно стулья вытирали. Тамара говорит: «Не вытирай этой тряпкой, там от стульев бактерии».
Она, представьте, ездила на автомобиле. А, представьте, на поезде никогда не ездила. У нас в коммуне грузовик. Я поехала в Синельниково и ее с собой взяла. На станции стоят разные поезда. Стоит товарный, стоит пассажирский. «Тетя Зина, а мы на каком поедем – на красном чи на зеленом?» – «На зеленом, деточка». Мы вошли в вагон, Тамарочка стала возле окна, а я сзади, поезд засвистел и поехал. Она видит, что все мимо поехало, держится за окно и спрашивает: «Тетя Зина, а ты тоже едешь?» Чудесная девочка!
– Вы, как видно, очень любите детей, вам, наверное, нравится быть учительницей?
– Нет, не очень.
– Что, трудно, нервы треплют ребята?
– Нет, ничего. Я в младшей группе. У меня еще маленькие. Они как воск: что я хочу, то с ними и делаю. Не особенно трудно.
– Значит, вас учительство не вполне удовлетворяет?
– Эге.
– А кем бы вы хотели быть, какие у вас перспективы?
Она замялась.
– Не знаю… – неохотно сказала она, но я почувствовал, что она знает.
– Ну, все-таки кем?
– Мабуть, – сказала она тихо, – мабуть, музыке учиться. В Днепропетровске есть музична школа.
– А на чем вы хотите играть?
– На чем попадется. На пьянино, могу на гитаре, на мандолине. У нас все способные к музыке. И сестры и брат. А брат еще здорово рисует.
Мы поболтали еще. Уже стало темнеть. Она собралась уходить. Я пошел провожать.
У нее всюду масса знакомых.
Проходя через наш двор, она окликнула какую-то девушку-работницу:
– Ты что здесь робишь, Одарка?
– Працюю…
– Заходи до мене!
На переезде она заметила на площадке товарного поезда кого-то и закричала:
– Добрый вечер, Петрусь! – И пояснила мне: – Это один мой знакомый со своим пятилетним пацаном поехал. Железнодорожник. У него чудесный пацан, Миколка.
Она повела меня в Вишневецкую не по обычной дороге, а, сокращая расстояние, всякими прямыми тропинками, стежками – через высокую, блестящую, сумрачную кукурузу, через мостик, потом через огороды села Малые Зацепы, через заросли пахучего бурьяна, будяков, паслена.
Дважды мы проходили по палкам, проложенным над тенистыми и таинственными ручейками.
Было уже совсем темно.
Но она быстро и легко шла в потемках, подавая мне в трудных местах руку, так что в конце концов не я ее провожал, а она меня.
По дороге она со смехом рассказала мне про своих подруг, веселых учителек. Одна из них, Татка, чаще всего фигурировала в ее рассказах.
Однажды она с Таткой поехала в Днепропетровск.
– Я добре знаю Днепропетровск. Мне довольно быть один раз, и я все запомню. А Татка никогда не была. Ой, смех! Вот я ей говорю: «Сейчас мы поедем на трамвае». А она спрашивает: «А он нас возьмет?» – «Возьмет!»
Ну, мы сели, я ей говорю, чтоб она вперед шла, а она стесняется, не хочет. Я прошла вперед, а у нее чемоданчик и деньги. Я ей кричу через весь вагон: «Татка, заплати за билет!» А она мне кричит через весь вагон обратно: «А я думала, они нас так подвезут, без денег».
Ой, смех!
Она первый раз в таком большом городе.
– А вы?
– Я – во второй раз.
– И больше нигде в «большом городе» не были?
– Нет.
– Однако как вы хорошо находите дорогу в темноте… все эти стежки, тропочки…
– Я в темноте вижу, как кошка. – Она тихонько засмеялась. – Как кошка… Смотрите, я вас заведу куда-нибудь и брошу.
– А я найду дорогу.
– А ну-ка, скажите, где сейчас Зацепы?
Я показал наугад рукой на черную кучу больших деревьев.
– А вот и не угадали! – воскликнула она. – Правее! Она легонько положила руку на мое плечо и показала
Другой рукой направление.
– Придется вас провожать обратно.
Она увидела впереди какую-то фигуру.
– Эй, Степан Иваныч, пойдем со мной гулять! – закричала она общительно. – Пойдем со мной гулять, проведем человека!
Степан Иванович, с бутылкой молока в руках, отказался.
– Ну, я тебе припомню! – закричала Зина задорно. – Не приходи ко мне до хаты, выгоню!
Это был приезжий учитель.
Она просила еще нескольких, но все хотели спать, все отказывались.
Наконец она сосватала мне уже возле самой своей хаты, в которой светился желтый огонь, какого-то дюжего парня. Он благополучно вывел меня к железной дороге.
В деревне возле хат мелькали фигуры, горели папиросы, слышались в степи песни, пахло дымом и печеным хлебом. Лаяли собаки. Стучал двигатель мельницы.
Была чудесная, звездная июльская деревенская ночь, полная таинственной тьмы и нежности.
Пахло ореховой горечью сорняков.
«Чудесный пацан» – наше время, наша жизнь!
Ночи стали совсем летние, черные по-южному и звездные.
На Украине называют Большую Медведицу – Воз.
Узнавание звезд, разговоры о Вселенной.
Много падающих звезд. По всем направлениям.
Очень сильно пахнет в палисаднике маттиола.
Сидим часов до двенадцати на скамеечке. Тепло, и комаров немного.
Только что приехал из «Парижской коммуны» Петрусенко, помощник начполитотдела по комсомольской работе. Это молодой человек, низенький, плотный, в соломенной высокой шляпе с очень короткими полями.
Иногда он ездит на велосипеде.
У него жена известна своей ревностью и скверным характером. Он бы с ней давно разошелся, но боится. Есть ребенок.
Она устраивает ему скандалы, часто выбегает во двор – нарочно с заплаканными глазами: дескать, посмотрите, люди добрые, какой у меня муж мерзавец.
Иногда без всякого повода она проносится через двор в черном свистящем шелковом платье, в новых туфлях на высоких каблуках. Она грозится, что, если он ее бросит, убьет его и ребенка.
Принципиально ни черта не делает: муж должен кормить.
Петрусенко, тихий и скромный человек, молча несет свой крест.
Он любит уезжать из дому в «Парижскую коммуну».
Там он отдыхает.
Я подозреваю, что он неравнодушен к Ганне Рыбалке. Он, по-моему, незаметно наружно, но очень глубоко переживает скандал с Ганной, который отнюдь не затих, а, наоборот, разгорается, вступает в новые фазы.
Нынче он привез новые подробности и рассказывает их своим низким, по-украински жужжащим голосом:
– Там новое дело. Новые сплетни. Какой-то человек, говорят, зашел в одиннадцать часов дня в клуню – в красный уголок, а там будто бы на кровати лежат в обнимку Ганна и Назаренко, и тут же за загородкой какой-то комсомолец все видел. Где он это, мог заметить? Главное – там никакой кровати нету.
– Положим, кровать есть, – сказал кто-то. – Там, в кутке, я сам видел, для отдыха.
– Ну, допустим, что есть кровать, – ну что они, дурные, что ли, чтоб этим заниматься? Днем? И главное – где? В червонном уголке. Что, у них хаты своей нема, что ли? Теперь пошли разговоры, сплетни. Это специально чтоб Ганну и Назаренко дискредитировать. Это работа Крота. Ему хочется скинуть Назаренко и самому стать головой коммуны. Крот – известный склочник. Мелкий человек. И главное – старик Назаренко держит сторону Крота, он осуждает этот брак.
На Ганну это сильно влияет. Она даже подалась немного, похудела, молчит. Но не уступает. И Назаренко тоже. Оба не сдаются. Вопрос стоит очень остро.
Это ли не тема, если хорошенько вдуматься?
В связи с выдачами крупных авансов муки (в счет трудодней) забавное явление. Все девушки и вдовы с большим количеством трудодней стали выгодными невестами. У некоторых есть по двести пятьдесят – триста трудодней. Уже многие лодыри и симулянты без трудодней подъезжают, женихаются.
А мужчин мало. Соблазн велик. Раньше жених спрашивал: «А есть у тебя корова?» А теперь: «А сколько у тебя трудодней?»
Трудодни – выгодное приданое.
Девушка, у которой триста трудодней, и женихи-лодыри.
Это ли не тема для веселой деревенской оперетки?
Колхозник стоял на току, чесал затылок:
– У меня двести сорок трудодней. Ничего. Но баба моя – работница никуда: у нее всего тридцать пять. Вот у других баб по сто пятьдесят трудодней. Коли б у моей бабы трудодней полтораста! Тогда вместе всех четыреста…
И он с завистью смотрел на приехавшую доярку, у которой было двести пятьдесят трудодней. Искренне жалел, что на ней нельзя жениться.
С ненавистью смотрел на свою неповоротливую и ленивую бабу и чесал пыльный затылок черным пальцем.
Зоя Васильевна букву «о» после «л» произносит очень мягко, с еле уловимым мягким знаком после «л», так что у нее получается вместо «о» «ё»: «лёжка, лёшадь, молёко».
Вероятно, это какой-то областной признак произношения, некий фонетический провинциализм.
Я часто встречал провинциалов с таким произношением.
Она так же мягка и провинциальна, как ее выговор.
Она и Розанов – полные противоположности. Как ни соединились, непонятно.
Она, по ее собственным словам, «больна современной советской литературой». У нее книжки, портреты, биографии, сборники.
