Валентин Катаев - Почти дневник
Я засмеялся.
– А ну тебя! – закричала она, махнула на меня рукой, как на окончательно погибшего, и исчезла.
Поездка с фотографом в бригады «Першого Травня», «Маяка».
В третьей бригаде «Першого травня», в таборе, нашли Соню Бузулук с ее фургоном.
Я издали заметил в толпе ее платье и флажки фургона.
Когда мы подъехали, возле агиткомбайна на лужке сидели широким кругом колхозники, преимущественно женщины.
Артисты стояли, готовые к выступлению.
Бузулук села, подобрав ноги, посредине, в пыльную траву, и стала говорить. Она говорила очень спокойно, вразумительно, популярно и медленно. Я не ожидал. Ее очень внимательно, сочувственно выслушали. Она, очевидно, действительно неплохой массовый организатор.
Потом – капелла.
Сначала спели хором какую-то вещь Гречанинова, потом – из современных, потом две девушки плясали русскую под хор и скрипку.
Скрипка звучала под открытым небом совсем слабо.
Девушки сорвали с луга по цветку, и началась пластика.
Колхозники бесстрастно, но внимательно смотрели и слушали.
Потом руководитель и одна из девушек под аккомпанемент той же скрипки прочли в два голоса частушки о том, как надо вязать, как надо подбирать колоски, как надо не лениться. Очень бойкие частушки с упоминанием фамилий бригадиров.
Бузулук в это время подползла ко мне и впилась в мой локоть:
– Ну? Ты слышишь? Как тебе нравится? Это мы им сами составили частушки.
– Кто именно?
– А не все ли тебе равно, кто? Мы и мы. Нравятся?
– Нравятся.
– А ну тебя…
– Все-таки – кто сочинял?
– А ты сперва скажи: хорошо или плохо?
– Хорошо.
– Определенно?
– Определенно.
Она с удовольствием зажмурилась:
– Это местный хлопчик сочинил. Видишь, сидит, такой курносый, под агиткомбайном, в картузе? Иди сюда, я тебе имею что-то сказать.
Она согнала меня с места и отвела за будку.
– Как тебе нравится?
– Что?
– Как я их перестроила.
– Нравится.
– А ну тебя! – она с отчаянием махнула рукой.
Танцевали под скрипку. Сначала стеснялись. Потом пошло несколько пар. Сам бригадир Циба (это не рыжий Циба, а другой Циба, фамилия распространенная), сам бригадир Циба танцевал казачка.
Сделали снимок.
В шалаше красного уголка, украшенного лозунгами и зеленью, сидела, перебирая струны балалайки, вишневецкая учительница Зина Антоненко.
Я заметил ее еще в прошлый приезд, когда мы с Елисеевым читали лекцию о технике стенных газет в столовой МТС.
Она тогда сидела с краю первой скамьи, боком, в черном, длинном, легком платье, высокая, стройная, смуглая, даже, я бы сказал, элегантная. На ее голове был повязан каким-то не то бантом, не то тюрбаном черно-желтый вуалевый шарф.
По окончании лекции она аккуратно собрала свои тетрадки и ушла по полотну железной дороги вместе с двумя какими-то молодыми, высокими, красивыми парнями. Они шли трое по полотну, братски положив друг другу руки на плечи, и толкались, играли, видимо, дружили.
Теперь она сидела в шалаше, украшенном зеленью, и меланхолично перебирала струны балалайки.
На ней было розовое плотное платье.
Она некрасива. У нее почти негритянский нос с широко раздутыми ноздрями. Он именно и портит ее лицо. Остальное прелестно. Светлые глаза, темные украинские брови, небольшой розовый сухой рот.
Ей лет девятнадцать.
Мне рассказали про нее интересную вещь. Она с пятилетнего возраста воспитывались в коммуне имени Ленина. Теперь комсомолка, и комсомол послал ее учительствовать в Вишневецкую.
Таким образом, она – продукт коммуны. Ее воспитала коммуна, где у нее мать печет хлебы, где у нее работают две сестры и брат.
Это интересно.
Я подсел к ней, но она отвечала на мои вопросы неохотно и как-то невразумительно, по-украински. А я плохо понимаю. Часто говорила слова «звичайно», «цикаво», которые казались мне насмешливыми.
Но я ошибался. «Звичайно» – это просто-напросто «конечно», а «цикаво» – «интересно».
Я пригласил ее как-нибудь вечером зайти поговорить.
Она сказала: «Звичайно» – и стала крутить из газетной бумаги и махорки папиросу.
Она много курила.
Соня Бузулук лихо перевоспитала капеллу.
«Они» у нее уже работают между делом в поле, убирают колоски, вяжут, водят лошадей.
Одна артистка проявила замечательный талант в вязке снопов. Колхозницы очень хвалят ее работу – быстрая, чистая. Предлагали записать ее на красную доску.
Бузулук сияет.
Она скоро повезет их по другим колхозам.
За время пребывания в таборе она чудовищно запустила себя. У нее уже не простая грязь на лице, а какая-то особенная, черная, как вакса. Выпачкала нос колесной мазью. На руках какие-то потеки.
Зина Антоненко пришла часов в семь вечера. Она пришла в другом платьице. Беленьком, ситцевом, с уральской небольшой брошкой на шее.
Я предложил ей табаку.
Она скрутила папиросу и с удовольствием затянулась.
Осторожно выпустила из широких ноздрей дым.
Сначала мне было трудно ее понимать – она говорила на литературном украинском языке, – но потом привык. Да и она стала как-то говорить более «по-российски». Очевидно, моторная память подавала ей ритм и обороты российской речи, хорошо известной ей с детства.
Всю свою сознательную жизнь Зина Антоненко провела в коммуне. В детском саду, в школе первой ступени, потом в девятилетке. Вступила в комсомол. Комсомол направил ее из родной коммуны учительницей в село Верхнетроицкое.
– Ну что ж робыть? Звичайно, я поехала. Хозяйничаты я совершенно не умею. Как там сварить что-нибудь, приготовить – этого я совершенно не понимала, не имела представления. Привыкла в коммуне к столовой. Поселилась я на квартире у одной женщины. Она мне готовила. Скучно ужасно. Мать приехала из коммуны меня навестить. Взяла отпуск. Но ей не понравилось. Звичайно! Вечером некуда пойти. Она там, в коммуне, привыкла каждый вечер то в клуб, то в театр, то в красный уголок, то куда… Жизнь кипит. А здесь тишина да скука, да ничего вокруг нет. Словом, не понравилось маме.
Посидела дней пять и уехала обратно в коммуну.
Потом меня комсомол перебросил в Вишневецкую. Тут нас поселилось в одной хате три учительницы. Веселая такая коммунка, молодежная. Но все-таки за коммуной Ленина сильно скучно. Бачьте, как тут в колхозах люди тихо живут по сравнению с коммунами. Тишина-а-а… А я, знаете, совершенно не привыкла быть одной. Просто-таки не могу. Приучилась к обществу. Прямо-таки и не представляю, как это другие люди любят одиночество! Когда я одна – с ума схожу. И потом грязь. Полы глиняные, мазаные. А я люблю, чтоб все было чисто. Я через день мазала пол. Ну, только у меня плохо выходило. Другие учительки с меня смеются. Я, звичайно, мазала добре, да только каемку не умела делать, у меня неровно выходило. Бани нету, плохо. Надо греть казан и мыться в хате. Как это люди живут в такой грязи – не понимаю. Просто дурни какие-то. Не могут организоваться в коммуну!
В коммуну Ленина много народу просится. Их принимают, но с разбором. Каждого не примут. Принимают общим собранием. Обсуждают его все коммунары.
А какие в коммуне чудесные пацаны! Ой, смех!
Тут ее глаза засияли. Говорить о детях явно доставляло ей удовольствие. Она так приятно произнесла это «чудесные пацаны».
– Чудесные! – повторила она. – Идет какой-нибудь пацап лет четырех, опоздал в детмайданчик, а другие пацаны его встретят – и так серьезно до него: «Прогульщик! В майданчик опоздал! Дивиться на прогульщика!» А тот так серьезно им отвечает: «Я сегодня выходной!»
У меня там есть племянница Тамарочка, моей старшей сестры дочка. Четыре, пятый. Чудесная девочка. Прямо-таки чудесная. Такая умненькая, серьезная. Мама на работе, или уехала куда-нибудь, или еще что – так она сама проснется, оденется и сама идет в детский сад. А потом вернется вечером и сама ложится спать. Прямо как взрослая. И умненькая – вы себе не можете представить. Один раз спрашивает: «Тетя Зина, зачем люди умываются?» Я говорю: «Чтоб бактерий с себя посмывать». – «А что такое бактерии?» – «А это такие козявочки, они болезни переносят». – «А где они, покажи». – «Их не видно, они маленькие, такие крошечные, что не видно». – «Покажи». Ну, пришлось повести ее в школу и там в микроскоп показывать. Представьте, она все очень хорошо поняла. А потом опять спрашивает: «А зачем пол моют?» – «Чтоб бактерий не было». – «А разве как их моют, так они умирают?» – «Не умирают, но прилипают к полу и не могут летать в воздухе».
Так она, представьте, на другой день видит, как пылинки в солнечном лучике возятся, и говорит: «Бачь, тетя Зина, бактерии прыгают. Надо их помыть, чтобы они не прыгали». Чудесно!
А потом я как-то приехала и стала вытирать стол той тряпкой, которой обычно стулья вытирали. Тамара говорит: «Не вытирай этой тряпкой, там от стульев бактерии».
Она, представьте, ездила на автомобиле. А, представьте, на поезде никогда не ездила. У нас в коммуне грузовик. Я поехала в Синельниково и ее с собой взяла. На станции стоят разные поезда. Стоит товарный, стоит пассажирский. «Тетя Зина, а мы на каком поедем – на красном чи на зеленом?» – «На зеленом, деточка». Мы вошли в вагон, Тамарочка стала возле окна, а я сзади, поезд засвистел и поехал. Она видит, что все мимо поехало, держится за окно и спрашивает: «Тетя Зина, а ты тоже едешь?» Чудесная девочка!
