Патти Смит - Поезд М
Я следовала за движением моей собственной ручки, которая окуналась в чернильницу и царапала по поверхности бумаги, лежащей передо мной. Во сне я работала сосредоточенно и плодотворно, заполняя страницу за страницей в комнате – не в моем номере, где-то еще – в маленьком арендованном доме в совершенно другом районе. Около раздвижной двери, за которой находилась просторная кладовка со свернутой в рулон циновкой-постелью, висела табличка с гравированной надписью. Написано было японскими иероглифами, но я смогла расшифровать почти все: “Пожалуйста, соблюдайте тишину, ибо это сохраненные комнаты достопочтенного писателя Рюноскэ Акутагавы”. Я опустилась на колени и рассмотрела циновку, стараясь не привлекать к себе внимания. Ширмы были раздвинуты, до меня доносился шум дождя. Встав с колен, я почувствовала себя великаншей: ведь здесь все предметы словно бы припадали к земле. На кресле из ротанга лежал мерцающий обрывок халата. Приблизившись, я увидела, что он сам себя ткет. Гусеницы шелкопряда штопали дырочки, надставляли широкие рукава. Они так вертелись, что у меня началось головокружение, я оперлась рукой и случайно раздавила двух-трех гусениц на халате. Я смотрела, как они барахтались, полуживые, на моей ладони, как от них расползались миниатюрные пряди жидкого шелка.
Я проснулась в момент, когда искала ощупью графин с водой и пролила его содержимое. Наверно, хотела смыть несчастных полугусениц, извивающихся в судорогах. Пальцы нащупали блокнот, и я резко села на кровати и стала разыскивать то, что написала во сне, но, похоже, к тому, что уже было в блокноте, я не добавила ничего, ни словечка. Я встала, взяла из мини-бара бутылку минеральной воды, раздвинула шторы. Ночной снегопад. Эта картина вселила в меня глубокое чувство отчужденности. Отчужденности – но от чего? Трудно установить. В номере был чайник, я вскипятила чай и съела немножко печенья, прихваченного про запас в зале ожидания в аэропорту. Скоро рассвет.
Я сидела за переносным железным столиком, положив перед собой раскрытый блокнот, и силилась занести в него хоть что-то. Вообще-то я больше думала, чем писала, жалея, что не могу просто все переносить из головы прямо на страницу. В детстве у меня была идея, что надо одновременно думать и писать, но я никогда не могла за собой угнаться. Забросила попытки и стала писать мысленно, когда сидела со своей собакой у тайного ручья, где сияли радуги от солнечных лучей и бензиновых пятен, скользили по воде, словно невесомые русалята с переливчатыми крыльями.
Утро. По-прежнему ненастно, но снегопад слегка ослаб. Интересно, правда ли, что в моем номере воздух обогащен кислородом? А если да, перетекает ли кислород в коридор, стоит мне открыть дверь? Внизу через автостоянку шла процессия девочек в замысловатых кимоно с длинными развевающимися рукавами. Сегодня же День совершеннолетия[42], панорама, полная волнения и невинности. Бедные маленькие ножки! Я поежилась от холода, когда они топали по снегу в своих сандалиях-дзори, но по их походке чувствовалось, что девочки визжат от смеха. Полусформулированные молитвы находили свою цель и, словно ленточки, волочились за подолами их красочных кимоно. Я смотрела на них, пока они не исчезли за углом, угодив в объятия всепоглощающего тумана.
Возвращаюсь на рабочее место, пристально смотрю на страницы блокнота. Я твердо намерена сделать хоть что-нибудь вопреки непреодолимой апатии, которая определенно вызвана острым эффектом перемещения в пространстве. Не могу с собой совладать – на секундочку прикрываю глаза, и меня немедленно приветствует шпалера, которая становится все шире, трясется, стряхивая лавину лепестков на край безупречного лабиринта. Над далекой горой сгущаются горизонтальные облака – парящие губы Ли Миллер. Не сейчас, говорю вслух, потому что вовсе не собираюсь блуждать в каком-то сюрреалистическом лабиринте. Я же думаю не о лабиринтах и не о музах. Я думаю о писателях.
После того как у нас родился сын, мы с Фредом не совершали дальних странствий. Часто ходили в библиотеку, брали книги на дом целыми стопками и читали ночами напролет. Фред зациклился на всем, связанном с авиацией, я погрузилась в японскую литературу. Завороженная атмосферой некоторых писателей, я переделала маленькую кладовку, смежную с нашей спальней, в свою личную комнату. Купила рулон черного войлока, обтянула им пол и плинтусы. Принесла железный чайник, электроплитку, а для книг – четыре ящика, которые Фред покрасил в черный цвет. Сидела, скрестив ноги, на покрытом войлоком полу перед длинным низким столом. Зимой по утрам из окна открывался пейзаж, который казался совершенно обесцвеченным: тонкие деревья гнулись на белом ветру. В этой комнате я писала, пока наш сын не подрос – тогда комната перешла к нему, а я стала писать на кухне.
Книги, которые довели меня до столь восхитительной отрешенности, – те самые, которые теперь лежат на тумбочке, написаны Рюноскэ Акутагавой и Осаму Дадзаем. Вот о ком я думаю. Акутагава и Дадзай пришли ко мне в Мичигане, а я привезла их назад в Японию. Оба покончили с собой. Акутагава, боясь, что унаследовал безумие своей матери, принял смертельную дозу веронала, а потом свернулся калачиком на циновке рядом со спящими женой и сыном. Его младший современник Дадзай, верный адепт Акутагавы, словно бы надел власяницу с плеча учителя – много раз пытался наложить на себя руки и, наконец, утопился вместе с собутыльницей в распухшем от дождей, мутном водосборнике Тамагава.
На Акутагаве действительно лежало проклятие, а Дадзай проклял себя сам. Вначале я замышляла написать что-нибудь про них обоих. Во сне посидела за письменным столом Акутагавы, но впала в нерешительность: не хочется нарушать его покой. Дадзай – совсем другое дело. Его дух, казалось, скитается повсюду, словно заколдованный прыгучий боб[43]. Бедняга, подумала я и решила, что напишу о нем.
Глубоко сосредоточившись, попыталась вступить в астральный контакт с писателем. Но не смогла угнаться за своими мыслями: они бежали быстрее, чем мой карандаш. Так я ничего и не написала. Спокойно, сказала я себе, ты ли выбрала своего героя или твой герой выбрал тебя, но он придет. Меня окутала атмосфера, в которой оживление соседствовало со сдержанностью. Я почувствовала растущее нетерпение, а заодно – затаенную тревогу, которую объяснила себе нехваткой кофе. Оглянулась через плечо, словно ожидая гостя.
– Что такое ничто? – спросила с бухты-барахты.
– Все, что увидишь, заглядывая себе в глаза без зеркала, – поступил ответ.
Я вдруг проголодалась, но мне не хотелось выходить из номера. И все же я пошла в давешний китайский ресторан и сделала заказ, тыча в картинки в меню. Выбрала креветочные шарики и клецки с капустой, приготовленные на пару; их подали в бамбуковой коробке, завернутыми в листья. Я нарисовала на салфетке портрет Дадзая, карикатурно преувеличив его непокорные вихры, венчающие лицо, красивое и комичное одновременно. Меня осенило, что эта прелестная черта внешнего облика – волосы дыбом – объединяет обоих этих писателей. Расплатилась по счету, снова вошла в лифт. Мой сектор отеля выглядел необъяснимо пустынным.
Закат, рассвет, глухая ночь – мой организм утратил чувство времени, а я решила принять это как должное и применить метод Фреда. Со стрелками часов вообще не считаться. Через неделю я окажусь в часовом поясе Эйса и Дайса, но дни в промежутке – мои и только мои, и у меня нет на них никаких планов, кроме надежды написать что-то стоящее, заполнив хоть несколько страниц. Я заползла под одеяло, чтобы почитать, но на середине “Мук ада” Акутагавы отрубилась и прозевала, как день и вечер перетекли в ночь. Когда я проснулась, идти ужинать было уже поздно, и, чтобы заморить червячка, я вытащила кое-что из мини-бара: пачка крекеров в форме рыбок, обсыпанных порошком из васаби, гигантский “сникерс” и банку бланшированного миндаля. Запила этот ужин имбирным элем. Приготовила одежду на завтра, приняла душ, а потом решила выйти на улицу – хотя бы пройтись вокруг автостоянки. Спрятала мокрые волосы под шерстяной шапкой, вышла на улицу и прошла путем, которым шли девочки. В склоне невысокого холма – вырубленные ступеньки, ведущие словно бы в никуда.
Я бессознательно уже выработала какое-то подобие распорядка. Читала, сидела за металлическим столом, питалась блюдами китайской кухни и возвращалась по собственным следам на ночном снегу. Пыталась додавить в себе тревогу, выполняя одно и то же упражнение – писала имя “Осаму Дадзай” снова и снова, почти сто раз. Увы, от страницы, исписанной именем писателя, никакого толку. Мой режим работы выродился в бессмысленную сеть бессистемной каллиграфии.
И все же какая-то сила тянула меня в направлении моего героя: Дадзая, Осаму-Ум-За-Разум, ханыги, аристократичного бродяги. Уже виднелись горные пики его непокорных волос, чувствовалась энергия его злополучной неспокойной совести. Я встала, вскипятила чайник воды, выпила гранулированного чаю и шагнула в облако блаженства. Закрыв дневник, положила перед собой несколько листков с логотипом отеля. Делая долгие, медленные вдохи, освободилась от всего, что во мне было, и начала сызнова.
