Валентин Моисеев - Как я был «южнокорейским шпионом»
Кстати, точно такие же бетонные «стаканы» есть и в главном «храме правосудия» – в Верховном суде – только вдвое меньше, и курят там только охранники – у зэков отбирают сигареты и зажигалки.
Станешь ли пить, если не знаешь, когда тебе дадут возможность сходить в туалет? Полезет ли кусок в горло в таких условиях? И ведь в них находишься не час и не два. Однажды, например, судебное заседание закончилось около пяти часов вечера, выезд из суда состоялся в полдесятого, и «Лефортово» я прибыл около 11 ночи. Много раз приходилось проводить в боксе весь день, поскольку заседания отменялись.
Не мудрено, что примерно через месяц после начала суда у меня резко обострилось заболевание желудка. Однажды в выходные я мыл пол и нагнулся, а разогнуться не смог. На шконку меня буквально затаскивал сокамерник: настолько сильной и острой была боль. Уколы но-шпы, которые мне сделала дежурная медсестра, несколько сняли боль, как потом ее на какое-то непродолжительное время снимали и переданные женой таблетки, но должного лечения я так и не получил до конца своего пребывания в «Лефортово». Гастроэнтеролог меня осмотрел в течение десяти минут только через два года, осенью 2001 года.
Дважды я обращался в Генеральную прокуратуру с жалобами на условия доставки в суд и с просьбой дать этому юридическую оценку и ни разу не получил ответа от нее. Вопреки закону Генпрокуратура переправляла мои жалобы в МВД, то есть тем, на кого я и жаловался. Один раз ответило командование конвойного полка, заверив, что «приняты меры по недопущению подобных фактов в работе конвойных нарядов полка», в другой раз – ГУВД Москвы, коротко объяснив все «объективными причинами».
Я обратился также с заявлением к начальнику СИЗО «Лефортово» с просьбой разъяснить, как регламентируется время доставки в суд и обратно, питание при нахождении вне изолятора, а также отправление естественных потребностей во время доставки. Результатом был «добрый совет» вызвавшего меня на беседу одного из его заместителей «одеваться теплее» (дело было зимой), а также успокоительные заверения, что находящимся в других московских изоляторах приходится еще хуже. Ничего другого он мне сказать не смог.
Безрезультатными были и мои жалобы на этот счет судье, и обращение по этому поводу моей жены в Генеральную прокуратуру.
Поездки в суд позволили расширить представление о других узниках «Лефортово». В сопроводительных документах каждого заключенного «Лефортово» по порядку, заведенному, наверное, еще Лаврентием Павловичем Берией, написано: «строгая изоляция», «усиленный конвой». Поскольку подобные требования были у каждого, то значение их девальвировалось, и менты откровенно смеются и над ними, и над тем, что сопроводительные документы носят гриф «секретно», и, разумеется, их не выполняют. Наоборот, учитывая специфику заключенных «Лефортово», им спокойнее, если лефортовские вместе и отделены от других. По крайней мере, решалась проблема безопасности, да и удобнее было везти в один изолятор.
Дважды по несколько часов мы беседовали в автозаке с писателем Эдуардом Лимоновым. Интересный человек со своей точкой зрения на события в стране, он запомнился неординарностью суждений о будущем России и по-юношески оптимистичным взглядом на происходящее с ним:
– Что ж, – говорил он мне, – придется пожить дольше, коль несколько лет у меня отняла тюрьма. У меня хорошая наследственность на этот счет.
Когда я ему сказал, что читал его роман «Это я, Эдичка!», он сокрушался:
– Почему в России меня знают только по этому роману? Ведь у меня их больше 30!
Сейчас я бы мог сказать, что с интересом прочел еще один его роман, написанный уже в «Лефортово» и в значительной степени о «Лефортово» – «В плену у мертвецов».
В автозаке я познакомился и с американцем Эдмондом Поупом. Сначала он настороженно воспринял мое обращение к нему, что было вполне объяснимо: он уже не первый месяц находился в российской тюрьме и знал, как в ней «работают» на подходах. Но я представился, он знал по прессе мою фамилию, и мы разговорились. Естественно посетовали на нереально возросшее количество иностранных шпионов в России, тем более что в этом же автозаке ехал и «английский шпион» Платон Обухов. Поговорили и об условиях пребывания в «Лефортово». Зная о его проблемах со здоровьем, я спросил, оказывается ли ему медицинская помощь.
– Вы знаете, господин Моисеев, если я говорю, что мне нужен врач, меня всегда ведут в медчасть. С этим проблем нет. Но, видимо, у нас разный менталитет – меня не понимают. На что бы я ни жаловался, мне всегда измеряют давление и говорят, что все в порядке.
– Может быть, проблема в переводчике? – спросил я.
– Нет, переводчик вполне квалифицированный.
Мне не хватило времени, чтобы объяснить, что дело здесь не в разнице американского и российского менталитета, а в подходе российских тюремных врачей к лечению заключенных. Всем известный армейский анекдот, когда врач разламывает таблетку надвое и со словами: «Вот тебе одна от желудка и другая от головной боли. И смотри, не перепутай!» – отдает ее солдату, в еще большей степени актуален в местах заключения, если там вообще имеются какие-нибудь таблетки. Медчасть в «Лефортово» существует не для того, чтобы лечить, а для того, чтобы пресечь жалобы узников на здоровье стандартным выводом: «по состоянию здоровья может содержаться в условиях следственного изолятора и принимать участие в судебно-следственных действиях».
Но американский менталитет все же подвел его. В здании Мосгорсуда, несмотря на мои просьбы, конвойные не рискнули посадить нас вместе, но посадили в соседние боксы. И в обеденное время я спросил его, поел ли он.
– Мне еще не приносили, – был ответ.
Наивный, он ждал, когда ему принесут поесть, забыв, где он находится.
Из здания суда к автозаку нас выводили парой, скрепив наши руки одними наручниками. Мы улыбались и шутили, что это новое явление в российско-американских контактах.
После нескольких поездок в суд в общем автозаке и его протестов Э. Поупа стали возить одного на специально оборудованной «Газели», а на обед привозить в «Лефортово». Видимо, рассудили, что как ни крепок иностранец, но суровой российской действительности он выдержать не в состоянии. А с российскими гражданами можно не церемониться.
И в автозаке, и в Мосгорсуде я встречал даже грудных и малолетних детей, которых возили в суд вместе с матерями. Если грудные дети ничего не понимают, то дети постарше происходящее осознают.
Я, наверное, никогда не забуду худенькую девочку трех-четырех лет с бледным тюремным лицом, которую вечером, после целого дня, проведенного в стакане, вместе с матерью выводили к автозаку. В одной руке у нее была мягкая игрушка, другой она держалась за материнскую руку. Сзади шел милиционер, покрикивая, не стесняясь в выражениях, чтоб поторапливались.
– А куда нас повезут? – спрашивала она мать, стараясь быстрее перебирать ножками. – Опять в тюрьму? А почему дядя кричит? Мы же хорошо себя ведем. Он не будет нас бить?
Это страшно и дико.
Верховный суд
Слова «Еще не вечер!», которые бросила жена после оглашения приговора, были продиктованы лишь наитием и стремлением подбодрить меня. Ничего конкретного она не имела в виду. Но, как и всякое наитие, оно имело под собой и объективные основания. Ее настойчивые обращения в прессу, открытое письмо директору ФСБ Путину и поток лжи в качестве ответа со стороны руководителя ЦОС ФСБ генерала А. Здановича
[37] привлекли к моему делу интерес правозащитников. Они усмотрели в нем параллели с проходившими практически одновременно сфабрикованными «шпионскими процессами» над Александром Никитиным в Санкт-Петербурге и Григорием Пасько во Владивостоке.
К тому же получивший возможность после вынесения приговора приоткрыть завесу секретности над моим делом Гервис аргументировано указал на почти 20 прямых нарушений закона при его расследовании и слушании
[38]. В жалобе на действия судьи Кузнецовой, направленной в Московскую городскую квалификационную коллегию судей, подчеркивалось, что огромное число допущенных ею нарушений свидетельствует либо о ее низкой квалификации, либо о сознательных действиях на стороне обвинения.
5 апреля 2000 года в Центральном доме журналистов состоялась первая пресс-конференция по моему делу под названием «В России нет прав, есть обязанность быть виновным». А 13 апреля движение «За права человека» включило мое дело в число девяти дел, находящихся на контроле правозащитников
[39].
По моему глубокому убеждению, правозащитники сыграли огромную роль в моей судьбе, и их действия заслуживают отдельного изложения и анализа.
