Станислав Кондрашов - Яростная Калифорния
И вот они, последние, свежие, только что записанные на видеоленту и доставленные без промедления. Сенатор лежит на полу, узким затылком к зрителю, тем причесанным — волосок к волоску — затылком, который я видел три дня назад в двух шагах от себя и который поразил меня контрастом со знаменитым его непокорным чубом. Приближаем затылок. Еще крупнее. Спокойное белое лицо. Страдание чуть-чуть тронуло губы. Темный костюм. Раскинутые ноги, бессильно раскинутые ноги — ох, неспроста лежит сенатор на полу. Слева на корточках непонятный парнишка в белой курточке, в его широко раскрытых глазах недоумение, не успевшее перейти в боль. (Это был судомойщик из кухни отеля «Амбассадор». Убийца несколько раз переспрашивал его, верно ли, что Кеннеди должен пройти через кухню. Ему — последнему из тысяч и тысяч — пожал сенатор руку, и в этот миг застучали выстрелы, и бедный парнишка почувствовал, как разжалась в его руке сенаторская рука.) А справа склонился еще один человек. Как и парнишка, желая облегчить боль, он бережно приподнимает голову лежащего. Движение губ сенатора, правая его рука ватно оторвалась от пола, и — о ужас! — на тыльной стороне ладони темное поблескивающее пятно, и рука ватно валится в сторону, прочь от тела. А под головой смутно видится, скорее не видится, а неотвратимо угадывается другое большое пятно...
И чей-то широкий пиджак, закрывая путь телекамере, как занавес на сцене, обрывает зрелище. Да как он смел, этот дерзкий пиджак! Как смел он лишить нас продолжения!
(Я помню другой популярный фотоснимок тех дней, который, конечно же, фигурировал на разных фотоконкурсах года.
Ладонь...
Непомерно, уродливо большая, растопыренная ладонь, готовая накрыть холодно поблескивающий глазок фотоаппарата, а за ней растрепанная и разъяренная, маленькая, как придаток к собственной своей ладони, жена сенатора — Этель Кеннеди.
Она вся ушла в эту ладонь, и ладонь требует воздуха для мужа, лежащего на кухонном полу, ладонь заслоняет его последние полусознательные мгновения от камер лихорадочно работающих репортеров. Женщина так называемого высшего света в благородном облике зверя, спасающего свое дитя.
— Не забывайтесь, леди, — наставительно заметил один репортер, не прерывая своих занятий. — Это нужно для истории.
И гневная ладонь не помнящей себя женщины была квалифицированно отщелкана и пущена в оборот, пригодившись для истории.
Она хотела бы быть с ним наедине, не допуская чужих к таинству агонии, но и в роковые минуты сенатор был тем, кем стремился быть всю жизнь, — публичным достоянием.)
Эту видеоленту пропускали снова и снова, по всем каналам, в том числе и по каналу Си-Би-Эс. Там уже сидел у пульта управления поднятый с постели Уолтер Кронкайт, и вид его, уверенный, хотя и в меру траурный, говорил, что сейчас-то уж кончится неразбериха и волюнтаризм, и текущая история снова будет писаться без помарок, прямо на скрижали вечности.
Видеолента стала рефреном той ночи и знаком высокого качества телевизионного сервиса. Ею обслуживали новые десятки, а может быть, сотни тысяч и миллионы людей, разбуженных телефонными звонками своих недаром засидевшихся допоздна друзей, знакомых, родственников.
— А теперь посмотрите вот эту видеоленту...
И твердела дрожащая рука оператора, нервно мелькали люди, а потом расступались и — все ближе, ближе на передний план лежащего человека в темном костюме, узкий его затылок.
Сенатор между тем уже был в операционной госпиталя «Добрый самаритянин». Фред Манкевич, его пресс-секретарь, сообщал, что через пять минут шесть нейрохирургов начнут операцию, которая, как предполагают, продлится около часа.
Возле белеющего в темноте госпитального здания виднелись фигуры полицейских и репортеров.
Пробудился уснувший было отель «Губернатор». В соседнем номере хлопнула дверь, уже гудел телевизор.
— Вы слышали, Кеннеди застрелили? — делился новостью по телефону ночной клерк отеля.
Пробуждалась Америка. Журналисты срывали с постелей спящих политиков, требуя комментариев.
— А теперь посмотрите вот эту видеоленту...
«Сенатор Роберт Кеннеди был ранен в Лос-Анджелесе сегодня ночью. Как известно, Роберт Кеннеди — брат убитого в 1963 году президента Джона Кеннеди и сам добивается избрания президентом США... Из противоречивых показаний очевидцев ясно, что покушавшийся ждал сенатора за сценой. Как сообщают, он сделал по меньшей мере шесть выстрелов с расстояния трех метров... Согласно сообщениям из Лос-Анджелеса, сенатор жив, но состояние его критическое... Трагедия сменила буффонаду, столь характерную для выборных ночей в Америке... Пока трудно сказать, как отразится покушение в Лос-Анджелесе на общей предвыборной атмосфере и на политической жизни в стране... Полиция усилила охрану сенатора Маккарти, находящегося в лос-анджелесском отеле «Биверли-Хилтон»...»
Я писал торопясь, поглядывая на часы, прислушиваясь к телевизору и мучаясь оттого, что в скупой информации, как вода сквозь сито, уходили невыраженными главные ощущения...
Пробуждался мир. Да, пробуждался, но не обязательно от лос-анджелесской новости, как думалось мне в сан-францисской ночи, а с вращением Земли и поступью Солнца — в Европе было уже утро, в Азии — день.
Тьма еще окутывала Америку, а в лондонских киосках уже лежали утренние газеты с сенсационными аншлагами, а где-то на московской улице американский корреспондент перехватил какую-то женщину, и телевизор в отеле «Губернатор» на углу Джонс-стрит и Турк-стрит уже передал ее комментарий: «Какая жалость, что вы живете в стране, где каждого могут застрелить».
— А теперь посмотрите вот эту видеоленту!..
И рука ватно приподнималась с пола... Поблескивало пятно на тыльной стороне ладони... Рука валилась прочь, как бы отделяясь от тела.
Тридцать шагов от трибуны, от позы кумира и победителя, через двойные двери на кухню — и вот ложе на полу. Он хотел направлять судьбы могущественной страны, а теперь не мог поднять даже собственную руку.
Три странички были готовы, а Москву не давали, операторша с холодной любезностью автомата отвечала, что линия не работает. Как не работает, если американские корреспонденты уже передают свои комментарии из Москвы?
Наконец, после жалобы старшей операторше, в три ночи дали Москву.
Незримый, кажущийся предательски ненадежным волосок связал номер 812 сан-францисского отеля «Губернатор» с шестым этажом дома «Известий» на московской площади Пушкина — через полтора континента, один океан и десять часовых поясов.
С телефонной трубкой я укрылся под одеялом, чтобы приглушить голос, не мешать людям в соседнем номере, спасти их от ненужного недоумения: что за сумасшедший человек, долго, громко и странно отчетливо говорящий на незнакомом языке? Под одеялом было жарко и неудобно, пот застилал глаза. И перед чутко внимавшей стенографисткой, моим первым слушателем и читателем, мне было неловко, потому что, крича слова через полтора континента и один океан, я убеждался: не то — не то — не то...
Я не отказываюсь от этих слов. Они были верными в том смысле, что несли в себе частичку информации о случившемся. Но в их голом каркасе не было трудновыразимой, но такой, казалось бы, очевидной взаимосвязи между тревожными впечатлениями долгого дня в Сан-Франциско, вечера у телевизора и ночной трагедии в Лос-Анджелесе.
Шестеро нейрохирургов все еще колдовали в операционной «Доброго самаритянина», а я лег в постель, соорудив из жиденьких валиков подушек изголовье повыше, чтобы удобнее смотреть на телеэкран. Операция зловеще затягивалась.
В открытое окно, шевеля шторой, проникал ветер, холодок раннего утра выветривал табачный дух. Газеты на столе и на полу, брошенное на кресло покрывало, пепел и окурки в пепельницах и мусорном ведерке, — глазами постороннего оглядывал я следы побоища, которое сам же и учинил, сражаясь с телевизором, бумагой, временем.
Каково там — сенатору в операционной?
Роджер Мадд стоял наготове у госпиталя. Мобильные силы Си-Би-Эс были перегруппированы, действовал новый укрепленный пост, и в унылых тонах раннего утра телеоко вырывало деловито озабоченную фигуру. Роджер Мадд держал в руке портативный передатчик уоки-токи, очевидно, настроенный на волну экстренной пресс-службы «Доброго самаритянина». В той же интонации, что и девять часов назад, когда начался репортаж об итогах выборов, он докладывал, что нового, Уолтер, пока ничего нет, но я, как видишь, наготове. Нового было много, но оно уже успело стать старым, а Роджер Мадд имел в виду самое новое новое.
Человеку, только что включившему телевизор, могло показаться, что телекорпорация Си-Би-Эс давным-давно занята оперативным освещением агонии несчастного сенатора Роберта Кеннеди. Аврал кончился. Конвейер нашел правильный ритм, выпускал качественный продукт скорби, горечи, публичного битья в грудь и самокритичных разговоров о sick society — больном обществе.
