Дмитрий Быков - На пустом месте
«Есть что-то тревожное для нации, если ее молодые люди взывают к обеспеченности,- писала Митчелл молодой читательнице, сетовавшей на то, что у нее, как и у Скарлетт, в лучшую пору молодости много работы и мало денег.- Мы здесь, на Юге, хорошо знаем своих предков и то, что они думали о жизни. Не могу припомнить, чтобы кто-то из этих предков желал обеспеченности и много думал об ее достижении. Если бы вы принялись обсуждать с ними эту тему, они бы посмотрели на вас с изумлением, а то и гневом, словно их обвинили в низости».
Митчелл написала роман о том, как старые ценности – хороши они были или плохи, но, по крайней мере, не прагматичны, не завязаны на нужды низкой жизни,- унесены ветром истории, а на смену им пришло нерассуждающее торгашество. Сильнейшие страницы «Унесенных» – про то, что победители, выдвинувшие лозунг равных прав для негров, очень скоро про эти самые права забыли, оказавшись расистами похуже южан. Северянам нужны были голоса негров, и только: янки не знали их нужд, не понимали их души, и Скарлетт для своих негров делает уж как-нибудь побольше, чем новые хозяева (почему Большой Сэм и бежит к ней, ища у нее спасения). Да, южане были аристократами – но настоящими. А северяне лишь называли себя демократами – они воевали не за права, а за территории; и именно поэтому американская литература так и не смирилась с поражением Юга в Гражданской войне. Кстати, сегодняшние триумфы Буша и его команды (две победы на выборах при стойком сопротивлении американских интеллектуалов) – именно реванш за то давнее поражение.
Митчелл сразу полюбила Фолкнера, только начавшего печатать йокнапатофский цикл, и решила, что с художественным временем надо экспериментировать: начнем-ка мы с конца. Это очень американская манера – осваивать европейские эксперименты так, чтобы небу жарко стало. Пишет, допустим, Джойс в «Улиссе» внутренние монологи – Фолкнер, желая переиродить Ирода, разверстывает их на сотни страниц, курсивом, без знаков препинания. Входят в моду рваные композиции – Митчелл открывает роман разрывом Ретта со Скарлетт, а дальше флешбеками дает все предшествующее. Потом, правда, южный консерватизм взял верх – она стала писать подробную, длинную семейную сагу без всяких изысков. Есть легенда, что муж сам ей подсунул толстенную пачку бумаги: «Пегги, ты уже прочла все, что есть дома и в библиотеке. Попробуй написать то, чего еще не было». И она попробовала – поскольку эпоса о Гражданской войне Америка так до сих пор и не имела, несмотря на отдельные удачи вроде крейновского «Алого знака доблести».
Роман сочинялся лет семь, к 1934 году он был вчерне готов, и Митчелл рассказывала подругам эпизоды из него. Дальше начинается чудо, неизбежное во всяком апокрифе. Во второй половине тридцатых Америка начинает медленно выползать из Великой депрессии, на ноги становится издательский бизнес, и надо срочно занимать читателя чем-нибудь простым, повествовательным, увлекательным и основанным на повседневном опыте. Где лучше всего знают жизнь? В провинции. Кстати, если б современные русские издатели поездили по Сибири или Поволжью, они легко нарыли бы десяток хороших современных романов про настоящую жизнь, но они предпочитают эксплуатировать готовенькое, насквозь вторичное. А издательство «Макмиллан» в 1936 году командировало своего сотрудника Гарольда Лэтама на Юг – в частности, и в Атланту – на поиски настоящей новой прозы. Новой прозы о депрессии он не привез, зато нарыл лучший американский исторический роман. Подруги Митчелл, журналистки, сказали ему: другой такой рассказчицы нет на свете; если она пишет, как говорит,- у нее в загашнике бестселлер. Лэтам пошел знакомиться. Он увидел очень скромную, белокожую (главная доблесть южанок!), девически-стройную (держалась неестественно-прямо из-за двух автокатастроф в начале тридцатых, мучилась болями в позвоночнике) женщину лет двадцати семи на вид. Было ей тридцать пять, если помните. Она была молчалива, строга, носила темные платья и нитяные чулки. Сказала, что никакой книги у нее нет. «Но ваши подруги…» – «Ах, они вечно болтают».- «Но вдруг…» – «Никаких «вдруг». Все это баловство и не стоит разговора». Разочарованный Лэтам ушел, а наутро она явилась к нему в гостиницу, и портье вызвал его вниз. Митчелл стояла возле кресла, в котором лежали три толстенных коричневых конверта. «Забирайте быстро,- сказала она по-скарлеттски повелительно.- Я могу передумать».
Это был день его отъезда. Вечером он уезжал, расположился в вагоне, взялся за чтение – и читал всю ночь. В Нью-Йорке, в издательстве, его ждала телеграмма от этой сумасшедшей из Атланты: «Немедленно верните рукопись!». «Oh, fiddle-de-dee!» – воскликнул, по слухам, Лэтам. Он уже почти дочитал роман – и знал это любимое выражение Скарлетт: «О, фи-и-игушки!»
Митчелл в Атланте не находила себе места. Муж увидел ее со стаканом вина – чего давно уже не бывало; с подругами она ругалась, крича, что потеряла лицо и опозорилась навеки. Если бы роман – дело восьми лет ее тусклой атлантской жизни – оказался отвергнут, если бы над ее Скарлетт посмеялись, она бы этого не вынесла. Прошел месяц. Из «Макмиллана» пришла телеграмма: готовы печатать настаиваем смене названия переработке первой главы успех гарантирован. Название – ладно, у Митчелл не было названия, книга носила домашнее имя «Скарлетт», а роман, названный по имени главной героини, вряд ли мог рассчитывать на триумф. Джейн-эйровские времена, чай, миновали. Но вот первая глава, которой Митчелл так гордилась… Пришлось начать без выкрутасов, с 1861 года, но тут взыграла фанатичная требовательность к себе: все новые варианты начала казались ей недостойными законченной книги. Было шестьдесят редакций первой главы. Шестидесятая ее удовлетворила – и в ноябре 1935 года книга в ее нынешнем виде была закончена. Название подсказал Лэтам. Митчелл не возражала, она обессилела настолько, что махнула на все рукой. Первый тираж напечатали за месяц – в начале 1936 года «Унесенные ветром» появились на прилавках.
Никакие издатели, само собой, не могли просчитать того, что началось следом. Конечно, дело было в жажде самоидентификации; нации, только что еле вылезшей из многолетнего стресса, требовались новые кумиры. Северные добродетели – деловитость, предприимчивость, установка на успех – такими быть не могли. Пришел черед американского Юга – он поставлял Америке всех лучших идеологов, главных писателей и кинокумиров первых постдепрессивных времен. Понадобились другие качества: стоическая и упрямая покорность судьбе, трагическое и гордое мироощущение, умение не бояться работы – и, главное, уважать себя вне зависимости от того, как у тебя обстоят дела; возможно, в трагедии-то ты даже и выше… разве нет? Северная проза – Льюис Синклер, Хемингуэй, Дос Пассос – отошла на второй план: нация обернулась лицом к проигравшим. Прогремели «Гроздья гнева» Стейнбека, а после войны и вовсе как прорвало – Маккалерс, О'Коннор, Стайрон, великий Капоте, Уэлти… Все они выпорхнули из «Унесенных» – книги, реабилитировавшей Юг, книги побежденных триумфаторов.
Экземпляры сметались с прилавков. Страна запоем читала тысячестраничный роман. Дочерей называли в честь Скарлетт, сыновей – в честь Эшли и Ретта. Немедленно были куплены права на экранизацию. Митчелл была потрясена – но и здесь осталась верна себе: стоически, с вызовом и усмешкой преодолевая неприятности, она сердито и раздраженно отреагировала на свой главный успех. Ей категорически не нравилось, что Скарлетт сделали образцом для подражания. На вопрос одного из читателей – насколько автобиографичен роман?- она отрезала: «Scarlett is a whore, but I am not!» Назвать Скарлетт шлюхой – до такого и Батлер в лучшие свои годы не доходил.
Теперь все время Митчелл занимала переписка. Она все-таки была прирожденным журналистом и критиком, поэтому умела и любила разъяснять смысл чужих книг – разобраться со своей сам Бог велел. Все эти письма ее муж впоследствии просил уничтожить, потому что таково было завещание Митчелл – не оставить ни строки, кроме романа, чтобы он высился одинокой скалой; но корреспонденты не могли уничтожить такую драгоценность, как письмо от главной американской писательницы, и около трехсот ответов читателям сохранились. В этих письмах Митчелл всячески доказывала, что Скарлетт – при недюжинной силе воли, своеобразном, хоть и узком уме, решительности и прочих добродетелях – никак не может рассматриваться в качестве примера для подражания. И уж тем более символ нации из нее, меркантильной и самовлюбленной, не получится.
Все силы своей добродетельной натуры Митчелл употребляла на борьбу с демоном, созданным ее же воображением. Ей непонятна была патриотическая истерика, разыгравшаяся вокруг романа, и запоздалое признание ценностей Юга ее не радовало. Это было не признание, по большому-то счету, а тиражирование; к роману, казалось ей, подходили поверхностно, увидев в нем не трагедию, а хронику борьбы за выживание. Многие читательницы умоляли о продолжении, в котором Скарлетт вернет Ретта,- как будто такое продолжение было возможно!
