Лев Аннинский - Барды
В итоговом сборнике Веры Матвеевой «Обращение к душе» некоторым песням предпосланы авторские монологи. Скорее всего, они сняты с магнитозаписей, сделанных во время выступлений, и представляют собой импровизации на публике (или в узких компаниях). Однако слаженность этих монологов такова, что читаются они как стихотворения в прозе, и у них есть общая мелодия.
Вот она:
«Собственно, я даже не знаю, почему мне показалось, что это акварель…»
«Я ничего не хотела. Я поначалу даже не знала, ЧТО будет…»
«Я в детстве читала эту сказку… но, видимо, не совсем усвоила ее…»
«Это, в общем, никакая не прогулка — ее так назвали…»
«Один раз прислали записочку: «Скажите, пожалуйста, не вы ли написали про миражи?» Я говорю: «Про какие миражи?» — а они и сами не знают…»
Они «не знают», она «не знает». Никто — ничего. Это не вариация на сократовскую тему: я знаю только то, что я ничего не знаю. Это тайна души, для которой все сущее эфемерно и потому не может быть названо, а если оно будет названо (нарисовано), то это и окажется самая большая, «сказочная ложь».
Лейтмотивы песен Веры Матвеевой необъяснимы вне этого состояния; они не рационального, а чисто интуитивного толка.
Эти лейтмотивы: холод, сон и бесследность.
Там деревья одеты в сверкающий иней,
И тот иней не тает…
Это написано в 1957 году, двенадцатилетней девочкой, еще «до песен», до болезни, до смертного приговора медиков. Нетающий иней сторожит обманчивую весну, хрустальными осколками прячется под летней травой, пережидает осенние ливни…
…И заснуть, чтоб никто не будил,
чтоб никто не будил,
заснуть…
Кажется, что это усталость, и только. Но вслушайтесь:
Страшно ночью заснуть, а если засну, —
Пробуждением сон испугать — страшно…
Реальность — сон, пробуждение — провал в ирреальность. Поэтому колыбельная — не ко сну песенка, а к успению.
Без тумана мне не жить ни дня —
солнце дня ослепит, опалит меня;
в нем растают сказочные лжи,
опадут, как цветы, счастья миражи…
Опадут миражи, отцветут видения. Синяя вода все смоет. Говорится: «море», говорится: «волны», а чуются — воды Летейские. Говорится: «цветы», «семена». А запоминается:
Облетаю, облетаю,
и моя надежда тает;
одуванчиком на ветру
от отчаянья я умру…
Одуванчик — символ этого бытия, подставленного ветру:
Из детства одуванчики
в меня пускали стрелы,
и каждая казалась мне
хрупка и хороша.
И лишь теперь узнала я,
что ранена смертельно —
по самые по перышки
стрела в меня вошла.
Вот и все.
Соратники удивлялись: почему Вера не клеймит зло? Ведь «ей многое не нравилось в нашей жизни. И о том, что ей не нравилось, она говорила прямо, безо всяких штучек, и потому некоторые считали ее слишком резкой».
«Всякие штучки» к которым Вера, наверное, относилась с презрением, и та «прямота», которую она явно ценила, — в песню почему-то не шли. Не только потому, что в песне кристаллизовалось что-то более чистое и высокое, чем в «штучках» и «прямых» действиях. В песне было что-то, в свете чего все, «нарисованное» об этом мире, казалось не более, чем черной гуашью.
Сокровенное нельзя ни назвать, ни заклясть, его можно только вынести. Не оттого боль, что «зло» сильней «добра», а оттого, что ни того, ни другого не постичь, и нужна запредельная, ледяная решимость смотреть в глаза непостижимому, и так, чтобы оно не разорвало тебе сразу душу.
Друзья знали диагноз трагедии: это болезнь, которая поразила Веру в двадцать пять лет и через шесть свела ее в могилу.
Но один из них, Валерий Абрамкин, публицист, выдвинутый тем же поколением, догадался перевернуть историю болезни.
— А что, если не потому измучилась эта душа, что тело было ужалено саркомой, а страшный недуг реализовался в теле потому, что душа была уязвлена изначально?
Посоветуй, скажи, что мне делать, приятель? —
Никуда мне не деться от крепких объятий
одиночества,
одиночества.
Даже эхо в товарищи взять я согласна —
без меня оно так безгранично несчастно,
что не хочет жить —
умирает.
Но ответил приятель: «Одно лишь я знаю —
от дождя за окошком лекарств не бывает.
Понимаешь?» —
Понимаю…
Пауза, рассекшая последнюю строку, достаточна для того, чтобы ледяная тайна обнажилась в золотых проталинах.
«ТЕРНИЕМ ПОВИТЫЕ»
…Прошли шестидесятые,
Потом — семидесятые,
И, тернием повитые,
Посажены все взятые,
Уехали побитые,
И крутятся, как в колесе,
Ни те ни се, ни те ни се…
Владимир БережковСреди бардов, которые заявили о себе как о поколении, идущем на смену пионерам жанра — «шестидесятникам», Владимир Бережков, наверное, самый боевой. Во всяком случае, его лирический герой предстает именно в этом свете, когда начинает свои песни со следующей самохарактеристики:
Я — потомок хана Мамая…
Сколько душ загубил — не знаю…
Из отцов- основателей избран в наставники не Окуджава и не Визбор (чьими именами осеняло себя большинство бардов «второго поколения») — избран Михаил Анчаров, самый «мужественный и таинственный». Еще, разумеется, Высоцкий (на которого оглядываются абсолютно все, в том числе и Бережков).
Анчаров сказал:
— Так и пиши — будешь первым!
Высоцкий сказал:
— От первого лица пиши! От второго народ не поймет.
(Второе лицо — «ты»).
Завет Высоцкого потомок хана Мамая проверил в деле немедленно:
Мне письмо от русского князя,
Он ко мне обратился на «ты»,
Растоптал его я по грязи
Под приветственный вой орды…
Князь взял реванш тридцать три года спустя в песне 1997-го:
Я ли предков твоих басурман
Не выкидывал в реку у брода?
Опять на «ты», как видим. И с предками, и с общей нам всем матушкой:
Русский город, старуха-Москва,
Ты была, или это легенда?
Вопрос о том, существует ли объективно реальность, данная нам в ощущениях, «или это легенда», мы оценим чуть позже, пока оценим другое: силу и остроту ощущений. А также то, что от второго лица народ тоже, оказывается, понимает, — в том случае, если первое лицо достаточно авторитетно.
Тут вернемся к завету Анчарова:
— Будешь первым !
Этот завет Владимир Бережков постарался исполнить всерьез.
Самоопределиться помогла нашумевшая в 1965 году компания поэтов под коллективным титлом СМОГ. Разбор их творчества (поиск того, что общего можно найти у Губанова с Кублановским или у Алены Басиловой с Сашей Соколовым) увел бы меня от темы. Хочу сосредоточиться лишь на одной букве в самоназвании смогистов, именно — на букве «Г». Эта буква удостоверяет, что все они — гении. Со времен Игоря Северянина я не припомню подобных саморекомендаций. Поколению Анчарова и Окуджавы такое в голову бы не пришло: там готовились «умереть в боях». И поколение «шестидесятников» не о собственной гениальности думало, в крайнем случае — о таланте, более же всего — о том, как бы всем миром поднять мир до общего счастья. И только когда бредни о мировой справедливости и о светлом будущем дали трещину, и по первой «оттепели» стало можно на что-то претендовать, — появились «гении».
На что они претендовали, видно из образа «счастливого поэта», саркастически (от несбыточности) описанного Бережковым. «И славу, и женщин, и деньги имел». Умер — «от песен своих и вина». И притом «всегда оставался в седле». Хотя его и тошнило «от трусости нашей, от тухлых котлет».
От котлет до гения — прямой путь. Без компромиссов. «…Он показал, как возможно прожить».
А мы с вами?
«А мы с вами остались пока мельтешить».
Теперь немного о той мельтешне, которую гений отметает и которая его связывает, пока он еще не оторвался. Это, по его собственному перечню: «советские песни по радио, застольные романсы в исполнении дядюшек и тетушек на праздниках и днях рождения, да так называемая подзаборная лирика во дворе».
