Николай Лесков - Статьи
Что действия уездного суда явно противозаконны, насильственны и носят на себе характер сословной раздражительности — это понятно каждому. Сам “Журнал Министерства юстиции” их не одобряет, и вот его суждения: суду вовсе не было надобности и никакого основания требовать от купца удостоверения в его личности; но, раз его потребовав, ему следовало удовольствоваться представленными документами. Если б даже у купца и действительно не было письменного вида, то и тогда он не мог подлежать заключению в острог, потому что по закону (ст. 1221, ч. 1, т. XV) за неимение письменного вида виновный подвергается лишь денежному взысканию. Сверх того, купцы и мещане подлежат (по ст<атье> 10 и 11, ч. 2, т. XV) ведомству городовых магистратов и ратуш, а не уездных судов. Да наконец, спрашивает почтенный орган министерства юстиции, какое основание имел уездный суд удерживать купца в остроге после представления его паспорта сыном?
Мы сказали, что судьям проделка, по обыкновению, прошла почти задаром; ограничились, быть может, выговором, подтверждением или чем-нибудь вроде этого. Отдали ли их под суд, изгнали ли с судейского кресла; взыскали ли убытки, понесенные купцом — сколько от задержки течения его торговых дел, столько же и от срама, которому он подвергся невинно — это дело темное! Но мы видим, что от них высшее место требовало “объяснения”, и господа неумытные судьи, по свидетельству “Журнала Министерства юстиции”, в оправдание свое приводили — что бы вы думали? — они приводили в свое оправдание “неведение закона” и “злодейскую наружность”, которой они испугались, хотя и не испугались сами кривить правосудием. Но точно ли в этой бесстыдной увертке наши правосуды руководились только крайним невежеством, а не иными, более грязными побуждениями — этого мы знать не можем. Официальный орган министерства юстиции обращает внимание публики на то, что в уездном суде, где сыграли с купцом такую не достойную суда драму, выборные члены были: один заседатель — отставной подпоручик, а другой заседатель и сам уездный судья — оба отставные поручики.
Мы вполне соглашаемся с почтенной редакцией “Журнала Министерства юстиции” во всем, в чем она не противоречит собственным нашим, уже не раз высказанным убеждениям; и потому с охотою выписываем собственные ее слова, смысл которых читатели наши часто привыкли встречать на столбцах “Северной пчелы”. Вот эти слова, знаменательные на страницах такого органа, каков “Журнал Министерства юстиции”:
“Чтоб ограничить злоупотребления нашей судебной власти, внушить народу доверие к судебным местам, — должно ввести публичность и устность. Они составляют нашу насущную потребность. Злоупотребление судей, бесконечно продолжающиеся процессы, несправедливые приговоры на основании мертвых протоколов, недоверие народа к суду — вот печальные факты, требующие немедленных и радикальных изменений!”
<УЧЕНИЕ, СЛУЖЕБНЫЕ ПРАВА И СРЕДСТВА. — ЧИНОВНЫЙ ПРОЛЕТАРИАТ КАК ЭЛЕМЕНТ ДЛЯ ПРОТИВОДЕЙСТВИЯ ОБЩЕСТВЕННОМУ СТРОЮ>
Замолкший с прошлой осени вопрос об университетах и вообще о русских учебных заведениях поднимается снова. На этот раз его возбуждает г. Скуратов, поместивший в “Русском вестнике” статью “Об организации и служебных правах нашей учебной системы”. Имея в виду, что в настоящее время происходит рассмотрение проектов нового положения для университетов, гимназий и сельских училищ, мы считаем себя обязанными отозваться на статью г. Скуратова.
Читателю легко догадаться, что автор симпатизирует английской учебной системе и что статья его не идет в разлад с прежними статьями “Русского вестника”, на которые яростно накинулись все, не исключая “Times”'a и невиннейшего журнала, окончившего свое однолетнее существование под просвещенною редакциею г. Феоктистова. В осенних статьях по университетскому делу между прочим много говорилось об экзаменах и собственно о финансовой стороне вопроса. Г. Скуратов в своей статье касается того и другого. Оставляя в стороне собственно вопрос о существующих у нас университетах и не решая, какую роль они должны играть при общей реформе в нашей учебной системе, он полагает, что в них дόлжно слушать лекции, а экзаменовать соискателей ученых степеней всего приличнее Академии наук или особым экзаменаторским комиссиям. Даровое или очень дешевое обучение, по его мнению, “если и может быть допущено, то разве только в народных первоначальных школах, а никак не в средних и высших учебных заведениях”. К этому заключению, с которым довольно трудно согласиться, автор приходит, однако, на основании весьма логических построений. “Мы никак не можем понять, — говорит он, — почему и с какой целью народ может быть обязан на свой счет давать высшее образование обыкновенным, посредственным способностям, пока не доказано, что желающих учиться на свой счет недостаточно для снабжения государства нужным числом образованных людей в разных сферах общественной деятельности. Исключение может быть сделано из общего правила только для возбуждения соревнования учеников вообще и для доставления тем из них, которые покажут необыкновенные способности, возможности продолжать свои занятия, не кляня своей судьбы и не испытывая на себе сказанного Гегелем, что в душе, порабощенной вседневными нуждами, нет места для свободной деятельности разума”. Г. Скуратов полагает, что “первая ступень реформы должна состоять в том, чтобы молодые люди получали в школах умственное и нравственное развитие, а учеными, по той части, к которой они будут чувствовать охоту, предоставьте им сделаться самим. Далее, чтоб воспитание в собственном смысле началось у нас или в закрытых заведениях, или в гимназиях, где учение производится по катехитической методе, а не посредством лекций, которые приличны людям, только вполне развитым и приготовленным к самостоятельной и полноправной жизни”. Г. Скуратову очень не нравится принятая у нас немецкая организация учебной части, и он безусловно сочувствует английской, где университетское образование — удел людей состоятельных, ибо годовое содержание студента, например, в Оксфордском университете обходится около 1500 р<ублей> сер<ебром>. Отвергая немецкую организацию, по которой в Петербурге явилась академия, когда в России еще не было школ, г. Скуратов рекомендует организацию английскую, при которой обучение в высших заведениях, университетах, доступно немногим, но где зато есть очень хорошие школы, без расплывшихся программ и без права давать воспитаннику “вексель” на известное положение в чиновной иерархии. Г. Скуратов вообще против предоставления всяких исключительных прав людям за их образование, и мы, вместе с ним, тоже против этих прав. Положительно вредно для страны, если в ней учатся не для просвещения своего разума, а для получения патентов, которые Альберт де Брольи очень удачно назвал векселем, в силу которого “патентованный считает себя вправе получить какое-либо место. Если оно ему не дается, то он считает правительство, какое бы оно ни было, монархическое или республиканское, неисправным должником и делается его непримиримым врагом” (“Русск<ий> вест<ник>”, июнь 1862 г., стр. 692). Г. Скуратов берет одно место из статьи г. Лескова (“Русские люди, состоящие не у дел”. “Русская речь”, 1861 г., № 52-й), где автор говорит, что “в последнее время у нас явилась весьма чувствительная цифра людей, воспитанных по программе, которая во второй четверти настоящего столетия составляла идеал русского воспитания, а потом вдруг признана несостоятельною, и воспитанные по ней люди поставлены лицом к лицу с неприятным положением не получить никакого запроса на свой труд… Заштатные чиновники, вместе с множеством молодых людей, вышедших из учебных заведений, остаются у нас без дела и без хлеба. В одном Петербурге насчитывают в таком положении несколько тысяч человек; нет города, городка, где бы не встречалось этих несчастных прообразов пролетариата на земле русской”. К этому факту, взятому из статьи г. Лескова, автор очень удачно подставил “результаты из сочинения Риля “Die bürgerliche Gesellschaft”.[217] Риль говорит здесь, что “Германия производит более умственных продуктов, нежели сколько она может потреблять и покупать, что доказывает болезненное состояние национального труда, неестественное разделение рабочих сил. Несоразмерность воображаемого общественного положения с действительным выходит наружу преимущественно в этой группе. Какая насмешка над нашими государственными учреждениями, что в 1848 г. чиновники низших разрядов, эти воспитанники, приемыши правительства, составили целые массы, стремившиеся к разрушению исторического общественного порядка, тогда как горожане, крестьяне и поденщики оставались спокойными! Именно тот самый общественный слой, которым правительство в Германии особенно занималось ex officio,[218] наиболее показывает следы общественного разложения. Исключительное предпочтение чисто умственного труда и пренебрежение промышленного с начала XVIII столетия овладело целым поколением, как изнурительная лихорадка. Бюрократическое правительство забыло о самостоятельных силах промышленности и торговли, потому что, по его воззрениям, судьбы общества зависели от ученого и чиновничьего люда. Вследствие этого покровительства и предпочтения, ремесленник, полагавший прежде свою честь в том, чтоб его дети и внуки продолжали его ремесло, считал своею обязанностию посылать сына учиться в университет. Бедные вдовы голодали и просили милостыню для того только, чтоб их дети могли выйти в ученые, и плакали от радости, когда за свои трудовые гроши доставляли им средство поступать в чиновничий пролетариат”. “Если таковы последствия казенно-литературного образования, получаемого во французских и немецких учреждениях, то едва ли может быть какое-нибудь сомнение, говорит г. Скуратов, относительно результатов, которых можно ожидать в России, где с дешевизной казенного образования соединяется еще переход в высшее, привилегированное состояние (дворянство). И у нас так же, как в Германии, наиболее выходит наружу в этой группе несоразмерность воображаемого общественного положения с действительным, что делает из этих людей одно из двух — или честных, но недовольных врагов общественного устройства, или слишком довольных им взяточников”. Г. Скуратов признает вредным размножение дворянства: он указывает на то, что девять десятых московских нищих — дворяне; что испанские гидальго нищенствуют, питаясь монастырскими подачками, в то время как рабочие пришельцы наживают деньги, и что польская шляхта, чванясь своими привилегиями, упустила из своих рук промышленность, захваченную евреями. Все это г. Скуратов привел для того, чтобы доказать неуместность чуждого элемента, “внесенного в нашу учебную систему ошибочными мерами нашего законодательства”. “Наши ученые заведения, — говорит он, — рассчитаны именно на таких людей, которые пойдут в них не ради науки, а для приобретения чинов и прав дворянского состояния”.
