Н. Денисов - Огненный крест
Плыли, стелились луга, пустоши, лесостепные перелески моих сибирских палестин. Пахли чабрецом, тмином, богородской травой солончаковые мои приозерные полянки. Кричали чайки наших озер. Июльское солнышко катилось большим остывающим колесом к закату. Звенела уже предвечерняя мошкара. И околица села расцветала ситцевыми платочками деревенских девчонок, загодя изготовившихся встречать из лугов деревенское стадо. Они, девчонки, гомонили, бегали, играли в «пятнашки», задирали нас, мальчишек, носившихся поблизости в своих более важных и мужественных ребячьих играх, забавах... Всем этим и расцветали строки мои. Потом другие – с ностальгическими нотками грусти по Родине, что рождались вот в такой же дали от Русской земли – у берегов Таиланда, Индии или Аргентины...
Потом я «застал» себя, «обнаружил» в холодных снегах Ямала, потом на знобящем ветру возле железной буровой Самотлора, по том ночующим в дымной избушке возле замороженного таёжного озера. В избушке, где за стеной индевели наши кони, хрумкая душистым сеном и овсом, запасая силы на новый утренний переход в убродном санном пути...
Это моя Сибирь, это моя Сибирь... Это моя Россия!
Потом я сказал: «Всё! По-моему, пора остановиться!» И серьезные пиджаки и галстуки, и высокие прически дам стали вдруг несерьезными. Все азартно ударили в ладоши. Разулыбались. Разогрелись. Воспрянули как-то. Не по-стариковски. Не по возрасту. Но первыми подбежали к «президиуму» мои сорокалетние «ягодиночки»...
– Спасибо! Мы не ожидали такого...
– Какого?
– Мы думали, что вы за коммунизм будете нас агитировать!
– А за коммунизм – нельзя?
– Не в этом дело... Я вот тоже из деревни. С Волги я – Оля Ковальчук. Родилась в Югославии, в войну с интернатом детей нас вывезли в Чехию, а в сорок пятом в СССР. В деревне жила- Позднее выехала в Каракас через Красный Крест, поскольку здесь жили близкие родственники. А в России у меня никого, кроме той деревни и интерната...
– А я Ксения Трегубова. Я тоже жила в России...
– А я вот краешком детства помню свою дореволюционную еще Ригу. Я Вера Вейка, цыганка, мне уже семьдесят шесть. Не верите?
– Двадцать шесть – верю...
– Коля, а можно вас поцеловать? За стихи...
– Вместе поцелуемся... Как вас звать? И зачем вы с подносом?
– Я Кира Никитенко. Тоже жила в Советском Союзе. Провожу одну операцию для вашей газеты. Собираю пожертвования на покупку бумаги... Не удивляйтесь, здесь это в порядке вещей...
– Ладно, коль так... Сопротивляться не буду!
Подошел Георгий Руднев: в правой руке – рюмка водки до краёв, в левой соленый огурец. Как-то по-гусарски, что ль, картинно припал на колено:
– Сразу и – залпом, Николай Васильевич! Не сходя с места! Грянем!
Георгий Георгиевич, с непременным условием: потом одним духом грянем – «Наверх вы, товарищи, все по местам!»
– Не сон ли это?!
...В деревенском окунёвском огороде стояли у нас два больших стога сена. Их приволакивали туда из поля трактором по первому осеннему снегу. К одному из стогов тотчас пролегала тропинка, которая после всякого бурана или вьюги расчищалась лопатами, приобретала форму глубокого туннеля, по которому мы носили навильники сенца в стайку корове. Стог постепенно как бы истаивал от макушки до основания. И где-то к началу марта вместо стога образовывалась большая четырехугольная снежная ямина с хорошо утрамбованным, плотным дном. В ямине можно было соорудить отличную снежную крепость, охотников штурмовать эту крепость нашлось бы предостаточно. Но я обустраивал в этой ямине боевой корабль – гордый крейсер «Варяг». В снежных «бортах» проделывал бойницы для «пушек», из огородных жердей сооружал мачты, на одной из мачт укреплял красный флаг – старенькую косынку матери (об андреевском флаге представление было смутное!), и вел – чаще в одиночестве, без соседских пацанов! – сражения с превосходящими силами врага...
Наверх вы, товарищи! Все по местам!
Последний парад наступает.
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает...
Потом мы Рудневым подошли к стойке бара, Георгий вдохновенно наполнил обе наших рюмки. Мелодично зазвенел хрусталь: Повторим по-русски! От стариков ведь не дождётесь!
Опрокинув водку в себя, крякнул удовлетворенно, кивнул и как хозяин поспешил в своих хозяйских заботах о гостях, чинно расхаживающих по холлу с бутербродами и рюмками, раскланиваясь чинно, а порой шумно-дружески восклицая, радуясь собравшему их вечеру.
На какие-то мгновения я остался один. И этот момент улучила еще одна ровесница-ягодинка. Подплыла этак неспешно, нешумно: Вы сказали в своем выступлении, что мы, эмигранты, живем хорошо и дружно. А я скажу так: «От своих отбились и к чужим не пристали. Вот как мы живём!»
– Кто вы будете? Как вас звать?
– Русская... Эмигрантка.
27 маяС утра ходил в «пыльный ящик». Один. Он тут недалеко. И Волков сказал: «Что ж, прогуляйся!».
Шел и вспоминал, как мы морской уволенной в город «русской тройкой» пешим ходом добирались из Токийского торгового пор та, где стоял наш сухогруз «Николай Семашко», до главной и знаменитой в своей архитектурной и «магазинной» неповторимости токийской улицы Кинзы (с ударением на первом слоге). Старший «тройки» – второй штурман Борис Охотин, владевший в совершенстве английским, высмотрев в уличной толпе белого человека в джинсах, к радости нашей весело и с обоюдными похлопываниями по плечу так разговорился с этим белым, что мы, разуверившиеся в направлении, которое мы держали по мелкомасштабной карте, поняли: белый человек подскажет продолжение «курса». А этот спортивного склада человек оказался американско-штатовским моряком. Он тотчас браво зарулил в соседнюю кофейню, вывел оттуда за руку, как детсадовского малыша, раскосого японца-бармена, полопотал с ним коротко. Японец закивал, заулыбался, закланялся, вскинул руку, указывая «белым людям», куда им следует путь держать, который, сверив по карте, держали мы все- таки правильно!
Американец крепко и восхищенно жал нам руки, прощаясь. А потом Борис рассказывал нам по дороге, что американец страшно обрадовался: он впервые в жизни видел советских русских и очень удивился тому, что «это вполне нормальные парни». «И без рогов на лбу!» – хохотали мы, поверив в свои силы достичь пешим ходом столь знаменитой японской Кинзы. И если уж не приобрести ничего существенного, денег, как всегда, у нас мало, то пофланировать по знаменитой улице, поглазеть на море горящих рекламных иероглифов...
Здесь не Токио, не японские иероглифы. И я вполне уже за эти дни гостевания успешно справлялся с надписями, с магазинными ценниками, с обиходными фразами на испанском. «Асталависта! До свидания!» – говорил я на прощанье, уходя из магазина с каким-нибудь мелким приобретением в виде, скажем, упаковки зажигалок: будущие презенты курящим приятелям! «Аста-ла-вис-та!» – круглили глаза экспрессивные здешние торговцы и весело смеялись, всем понятными жестами и жаркими возгласами приглашая заходить вновь...
Днем устроил стирку, отбившись от настойчивых предложений бабы Кати – поручить это дело служанке-венесуэлке. Не дался: «Я ж моряк!» А смугленькая служанка, наблюдая за моими постирушками, как-то потаённо улыбалась, то и дело бросая знойный взор на этого, видимо, «странного русского гостя». «Они податливы и любвеобильны, мулатки эти!» – возникала во мне почему-то вновь и вновь мимоходная фраза Волкова, как бы невзначай оброненная однажды – в одной из наших дорог...
Вечером пристально уселись у телевизора. Вот это новости! Наша Грузия требует полного отделения от СССР. Показали нового «демократического» президента Грузии Гамсахурдиа. Он важно, картинно застыв, стоял, приветствуя свои грузинские «потешные» войска, приложив к «пустой» голове руку.
28 мая
Чемоданное настроение. Но еще много неиспользованных приглашений посетить русские дома.
И все ж таки с утра пошли в местное представительство Аэрофлота – на разведку. Как с вылетом на Кубу? «Ясности пока нет, зайдите завтра-послезавтра!» – ответили советские «девчата»-соотечественницы, обрадовавшиеся, кажется, не столь частому здесь, в Каракасе, визиту своих.
Семь остановок на подземке, и мы в старинном центре Каракаса. Понял, что перед дальней дорогой удостоился побывать в заветном месте столицы, где она зародилась. Много домов архитектуры минувших столетий. Много зелени. Но больше, пожалуй, рекламы и пестрых витрин дорогих магазинов. Есть и нечто подобное гонконгским и сингапурским торговым «щелям». Но здесь, в местных «щелях», все значительно дороже! Что ж! С этим «делом» я уже научился прилично разбираться и – сравнивать.
Волков увлекает меня в самый центр, то есть на площадь, фасадом к которой дом, где родился Боливар. Реют флаги республики Венесуэла. В центре площади конная скульптура генерала, национального вождя. Венки из цветов, кем-то возложенные к постаменту памятника. Фонтан. Фланирующая публика. Одинокий полицейский. (Вспомнился Уругвай, столица его Монтевидео. Вот такая же центральная площадь. И – усыпальница одного из национальных героев страны. Некрополь. Ступени вниз. Национальные гвардейцы, застывшие в неподвижности. Тяжелые ружья, штыки. Старинные мундиры... Да, любая добропорядочная страна должна ведь отдавать дать уважения своим великим соотечественникам! Иначе – дух чингисхановщины, жидовщины, гитлеризма!) Чуть поодаль группа музыкантов-индейцев. Когда Волков сказал, что это «индейцы», мгновенно пронеслись в представлениях и живописные костюмы, и перья, и кольца в ушах и ноздрях, разрисованные лики... Киношные, голливудские представления! Здесь же вполне цивилизованные молодые люди в несколько стилизованных костюмах, шляпах с перьями, но – интеллигентные лица. И знакомые музыкальные инструменты. Гитара, скрипка, барабан, флейта. Неизвестного мне названия «погремушки» – это да. Вокруг музыкантов толпа слушателей. Возможно, европейцы. Парень европейского типа предлагает купить магнитофонные кассеты с записями музыки этого аборигенного ансамбля или группы «волонтеров», зарабатывающих на жизнь.
