Лев Аннинский - Ядро ореха. Распад ядра
За год до пьесы Эдлиса услышал я стихотворение, которое можно было бы ставить эпиграфом к пьесе. При своем появлении это стихотворение наделало шума. Еще не опубликованное, его читали с эстрады. «Нигилист»! «Нигилист»! — неслось по рядам. — Он не любил Герасимова, он любил Пикассо! А они его! А он-то, он-то, оказывается, человек был! «Товарища спасая, нигилист погиб…» Помню, как тогда же на истфаке МГУ один студент по фамилии Дробышев обезоружил меня в споре одной строкой из жизнеописания этого нигилиста. «У парня биография оборвалась нелепо…» С каким ядом была произнесена эта строка!
И верно! Тут — вся цена этому шумному нигилизму. И вся цена его прозрению. Зря так боялись нигилиста «родственники, честные производственники». Будет этот нигилист смиренно отрабатывать биографию — позвольте ему только переодеться. Позвольте ему вместо Герасимова любить Пикассо и после Бетховена иногда слушать джаз. Дайте узкие брюки. Дайте ему на фоне черного неба в развевающейся голубой рубашке пробежать к волнолому по звенящей, взлетающей эстакаде, дайте ему свершить трудовой подвиг под песню Окуджавы!..
Дело, понятно, не в самих этих аксессуарах. Не то плохо, что герой на сцене одет современно, что он признает Пикассо и поет песни Окуджавы. Тяжелый симптом — когда аксессуары грозят стать сверхзадачей. Когда от пьесы к пьесе аксессуары накапливаются, а мера человеческого прозрения остается прежней.
Вслед за «Волноломом» в 1962 году Эдлис пишет «Аргонавтов». Современные молодые люди из этой пьесы говорят о лип-си и золотом руне, носят бороды и заявляют, что жизнь сложней, чем их учили. Комплекс победителя приобретает у них весьма мужской оттенок. Разговор у этих мужчин крутой. Киснуть они не любят. «Грусть-тоска — это не наш чемоданчик», — шутят они.
«Железные парни ходят по земле», — серьезно рекомендуют они друг друга. «Не уют, не покой, не простое мы в вас ищем, — льстят им подруги, — сильное в вас, опасное». Это все — лицевал сторона. А вот и изнанка: «Понимаешь, — говорит один из железных парней о своих подругах, — им ведь тоже нужно какое то ихнее, женское, домашнее счастье. А в этом смысле от нас, честно говоря, немного проку…» — «Ты знаешь какой-нибудь выход?» — настораживается другой железный парень, учуяв подвох. «Я просто думаю, — простодушно объясняет первый, — что как раз за это-то они и вцепились в нас мертвой хваткой. Парадокс».
В самом деле, парадокс. «Диалектика!.. — догадывается второй железный парень. — Ты знаешь, что такое диалектика?»
Диалектика — это искусство вести диалог. В том числе — умение вовремя схватиться за какое-нибудь спасительное слово. Точно такой вот «парадокс» и такая же «диалектика» уже прозвучали в свое время у молодого, сурового поэта И. Кобзева: «Видно, женщине влюбленной нужен дом, семья, уют. А под крышами вагонов гнезда ласточки не вьют. Я ж из ласковой квартиры, из уютного гнезда в путь уйду — в туман и сырость, как уходят поезда…» Диалектика тут несложная. Когда романтические аксессуары оказываются важны сами по себе, у них непременно появляется кружевная изнанка — по всем законам метафизики. Ибо апология «пути», даже когда уходят в путь в узких брючках и под «современную музыку», не лучше апологии канареечного покоя.
Искусство же прощает только одну апологию — апологию человека.
Что же? Драматургия джинсов спотыкается на том же самом месте, где споткнулась драматургия коротких штанишек. Человека нет! И чем гуще навар современных подробностей, чем увереннее маршируют по театрам железные парни, раскусившие абстракционизм и искоренившие в себе догматизм, тем грустнее делается от сознания этого духовного вакуума.
Центральным произведением драматургии такого рода кажется мне пьеса Михаила Шатрова «Современные ребята», пошедшая в 1962 году аншлагами в Театре им. Маяковского.
«Мы ужасно современные», — говорили о себе герои Эдлиса. Я думаю, его бородатым аргонавтам далеко до современных ребят Шатрова. Духу пьесы вполне соответствовала режиссерская интерпретация В. Ф. Дудина, точно следовавшего авторским указаниям: параллельное действие на двух площадках, отсутствие занавеса, молодая героиня в седом парике, джазовые песенки, исполняемые единственно с целью продемонстрировать зрителям, что джаз — это не страшно. «Модность» постановки была знаменательна, но даже она не нужна нам — настолько подробно, достоверно и любовно выписана внешняя сторона «современных ребят» в диалогах и ремарках пьесы.
Как они выглядят? «В черном и с бородкой». «Ковбоечка и свитер, небрежно так…» Брюки? «Девятнадцать сантиметров, шестнадцать сантиметров! Восемь сантиметров. Три сантиметра! Пожалуйста!» У девушек — «модная прическа, юбка колоколом, туфли на шпильках — все восхитительно». Да, и непременно— «современный разрез глаз».
Как они говорят? Они говорят веско. Уж если говорят, то мощно, железно — говорят, будь спок — говорят.
Их любимые темы? «Бетховен хорошо, а разве Шостакович плохо?» А Ремарк? А Хемингуэй! А ритмы Бразилии! А голубой Пикассо! А модерн в архитектуре! А Дуниковский! Одним словом… как подытожил один из нак:. «Комсомольская джаз-свадьба… Бенни Гудман, Армстронг, Мишель Легран, Каунт Бейси, Эдди Рознер и мы».
Теперь я призываю вас к спокойствию: дело в том, что эти современные ребята любят поговорить и о политике. Да как! Они без конца повторяют, что им известно, кто был Берия «и ему подобные». Они, оказывается, «знают о Сталине» и даже о том, что «на днях председатель Совета Министров целой республики снят с работы и исключен из партии за обман народа». Они с поражающей легкостью толкуют об огромной важности проблемах, они лихо решают вопросы, на которые вряд ли кто-нибудь в зале решится ответить так просто, они самозабвенно и храбро дискутируют перед изумленным зрителем на острейшие темы, и эта их лихость должна убедить нас в том, что уж это — подлинно современные и достойные нашего времени ребята.
Насколько натуры наших героев соответствуют этой заявке, проверить трудно, ибо действие пьесы развивается целиком в сфере чистого разума. В прологе нам представлены две взаимоисключающие посылки. На сцене Он и Она. Он считает, что «надоело верить взрослым на слово», что «плевать на их запреты» и что надо «пить коньяк! И танцевать! И целоваться! И любить!» Она считает, что это все «пижонский треп», что верить все равно надо и что лучше всего уехать со всем классом на сибирские стройки. После этого Он поступает в ресторанный оркестр (левая половина сцены), Она уезжает на стройку (правая половина сцены). Действие пьесы состоит в том, что Он осознает свои заблуждения и решает ехать к Ней.
Однако вы ошиблись бы, если бы предположили, что отсюда следует традиционный для литературы известного рода вывод о тлетворности ресторанных компаний и красоте строителей нового. Шатров хочет писать «современно». Строителей он любит за то, что они борются с трудностями, джазистов любит за то, что они ценят Ксавери Дуниковского и Бенни Гудмана. С основным действием, повторяю, эти «социальные» картины в содержательной связи не состоят. Действие движется умозрительно; героя посещают вестники, рассказчики, свидетели. Один щеголяет своим скепсисом и обнаруживает при этом способность обмануть женщину. Другой рассказывает, что он пострадал при культе личности, но не потерял веры. Третий… Впрочем, стоит ли перечислять все те тезисы, по восприятии которых герой хлопнул себя по лбу и признал, что ошибался? Стоит ли прослеживать все те диспуты, которые ведут современные ребята? О чем бы они ни говорили, исход действия предрешен, а сами по себе эти споры слишком похожи на схоластические словопрения средневековых монахов, с тою, конечно, разницей, что монахи обсуждали, сколько ангелов поместится на острие меча, а современные ребята в пьесе М. Шатрова гадают буквально о том, «можно ли построить коммунизм» в одной, отдельно взятой зимовке. Единственное, чем любопытны эти диспуты: в них находит непроизвольное публицистическое выражение та концепция человека, которая определяет действия Шатрова-драматурга.
Это не драматургия типажей и не драматургия масок. Это— драматургия магических слов, идей, к которым люди подставляются не просто как рупоры, но скорее как орудия. Человек в драматургии такого типа ощущает себя слугой и рабом слова;
высшим благом кажется ему доступ к магическому слову («доступ к правде», как формулирует это чувство один из героев Шатрова). В этом смысле М. Шатров блестяще выразил то трепетное уважение к фантомальной силе слова, которое, как вы помните, безотчетно толкало в газету инфантильных бунтарей из пьес последователей Розова. Но если там это было деталью условной картины мира, то Шатров сделал магическую энергию тезиса сутью и пружиной действия. О том, к чему в конечном счете приводит подобная апология умозрения, можно судить по формуле, вложенной М. Шатровым в уста одного из героев:
