Лев Троцкий - Европа в войне (1914 – 1918 г.г.)
Кристивое тем временем оправился и работал вместе с Тодором.
Это был рослый добродушный мужик, наслаждавшийся безопасностью под домашней кровлей. Только наслаждение длилось недолго. Звуки пушечной стрельбы стали внезапно приближаться. Кристивое заволновался и забегал, как помешанный. Вдвоем с Тодором пошли они на соседний холм смотреть, что такое творится. Там уже собралось много женщин и детей. Бой шел под Валиевым. Вдруг там загорелся от сербской шрапнели магазин с амуницией. Невообразимый грохот обрушился на все окрестности: ядра, шрапнель, ружейные патроны, – громыхало и трещало разными голосами. В то же время из-за горы с треском разрываются сербские шрапнели над отступающими австрийцами. Это было в день св. Олимпия. Небо, казалось, готово лопнуть от жары и грохота. Австрийцы бросают свои повозки и массами отступают в эту сторону. «Дрожит вся земля, дрожит старый сербский Медведник от выстрелов, старый Илья Бирчанин, герой битв против турецкого нашествия, похороненный в Валиеве, в гробу своем поворачивается»… Это Тодор вечером слагал такие стихи.
Кристивое с соседом соблазнились военными повозками, застрявшими в грязи вдоль Валиевской дороги, и решили поживиться пока что хоть колесами с них. «Жадность человеческая сильнее даже страха смерти», нравоучительно писал позже Тодор у себя в книжке. Они вышли втроем на дорогу, но едва сделали сотню шагов, как навстречу им австрийская колонна. Все трое пустились бежать в разные стороны. Сосед был сейчас же остановлен и взят австрийцами. Кристивое исчез куда-то. Тодор пошел прямо навстречу недругам. «Гальт, ступай сюда»… Тодор приблизился с низким поклоном: «Добар дан, господине». «Куда идешь?» «Собрать дров для топки». «Как зовут? Где живешь? Куда ведет дорога? Как называется река? Можно ли пройти через нее?» – окружили его солдаты. «Посмотрите, – сказал один из них по-немецки, – какие у него хорошие австрийские башмаки»… – «Где брод через реку?» продолжал офицер, пропуская мимо ушей замечание солдата. «Извольте, господин, я вас провожу». Проводил, указал дорогу дальше. «Я свободен, господин?» Офицер ответил машинально: «Да». А когда Тодор, быстро повернув, стал удаляться, молодой офицер спохватился, но ему было, очевидно, неловко менять слово. Так Тодор снова спасся. Всех здоровых мужчин австрийцы забирали с собой.
Когда Тодор вернулся домой, на него набросились с вопросами Савка, жена Кристивое, и бабка Ефросима. Никто не знал, куда девался Кристивое. Пустились на поиски, спрашивали у встречных, у соседей, но не нашли нигде. Так и исчез человек из-за колеса, а дома оставил жену и пять душ детей. Лишь шесть месяцев спустя Тодор из одной сербской газеты в Нише узнал, что Кристивое находится в качестве военнопленного в Австрии…
После того как прошли австрийцы, Тодор не ложился всю ночь. Он до одиннадцати часов ходил около дома и по комнате, весь насторожившись, затем разбудил чичу Луку, и оба дежурили, чтобы в случае опасности во-время скрыться где-нибудь в лесу от австрийцев. Только под утро Тодор заснул.
На другой день спозаранку управились по хозяйству, накормили скот и вышли за ограду узнать, что творится кругом. Едва ступили на дорогу, как увидели бегущих через речку Буковицу австрийских солдат. Над ними свистели пули. Один из австрийцев упал, другие скрылись. А через несколько минут к дому чичи Луки подошли два молодых сербских солдата. «Добар дан, узнаете?». «Как не узнать дорогих гостей». «Нет ли у вас в доме швабов?» «Нет». Чича Лука угостил солдат сливовицей и стал расспрашивать, как это случилось, что швабы бегут. Солдаты рассказали, что была большая битва под Аранжеловацем, и что австрийцы разбиты по всему фронту. Все в семье радовались и в то же время плакали об исчезнувшем неведомо куда Кристивое.
Пришел второй патруль из пяти сербских солдат. Тодор на свой счет угостил их ракией. Солдаты закусывали салом и сыром и рассказывали, что Валиево полно убитыми, ранеными и пленными австрийцами. Уходя, солдаты хотели купить на дорогу индюков. Бабка Ефросима запросила за пару десять динаров. Хоть и расчетлив был Тодор на каждую скотинку, но тут на радостях предложил от себя два динара. Все чувствовали себя теперь в полной безопасности. Тодор немедленно откопал свое солдатское снаряжение. Ружье подарил чиче Луке, а остальные вещи роздал, кому что. Всякому хотелось иметь что-нибудь австрийское. Тодор располагал оставаться до конца войны у чичи Луки. Но вышли неожиданные осложнения из-за вынутого австрийского платья.
В один прекрасный день Тодор возвращался с вязанкой дров к дому и слышит голос девочки Станки: «Тодоре, тебя ищут». Перед домом 10 сербских солдат под командой капрала. «Стой!» – капрал направляет на него ружье со штыком: «Бросай дрова, смерть тебе, шваб» «Что ты, – кричит ему Тодор, охваченный смертным страхом, – я такой же серб, как и ты, а не шваб». И он клянется и крестится. «Как же тебя сюда занесло?» Тодор сказал. «Однако ты сейчас же пойдешь с нами в Валиево к начальству». Возражать не приходилось. Солдаты забрали в доме все его австрийские вещи, а сверх того пальто, куртку, одеяло и поделили между собой.
Когда Тодора уводили, вся семья плакала. Самого чичи Луки не было дома: он вышел в поле со скотом. Ночь пришлось всю провести под открытым небом. Было холодно, а Тодор оставался в одном пиджаке. Развел костер, поддерживал огонь целую ночь и записывал жалобы на свою судьбу, подписавшись: «Тодор Бедный». Утром капрал повел его к майору 8-го полка, Милану Димитриевичу.
Майор, пожилой, но крепкий мужчина с проседью, расспросил Тодора, откуда он, справился по штабной карте и еще по какой-то книге. Тодор рассказал все, как было, и про то, как обошелся с ним капрал. Майор позвал капрала к себе, спросил, действительно ли так происходило дело, и, убедившись, что все верно, приказал капралу лечь на пол, взял свою трость и спокойно отсчитал ею 15 ударов. Потом отправил Тодора при письме в больницу в качестве санитара.
В Валиеве в это время свирепствовал тиф. Умирало ежедневно до 200 – 300 человек. Все казармы города, школы, судебные здания были превращены в больницы. В одном только госпитале, куда попал Тодор, в казарме 5-го полка, было не меньше тысячи больных, главным образом тифозных. Заражались один за другим и сами доктора, фельдшера и санитары. Изнемогавший от усталости врач ухватился обеими руками за Тодора, который мог объясняться с больными на пяти языках. А в госпитале были пленные венгры, чехи, румыны. Через несколько дней доктор свалился. Его заменил австрийский врач, военнопленный. Он провел в этом аду всего один день и, в свою очередь, заразился тифом. В госпитале было холодно, грязно и сыро. Умирало много народу, свозили умерших на телегах по 10 – 15 человек, точно дрова, и хоронили за городом в общей могиле.
Несмотря на холод, в казарме развелись в невероятном количестве вши, которые вообще были одним из главных бичей войны на Балканском полуострове. По госпиталю они ползали, как истинные хозяева положения, и переносили заразу от одного к другому. Больные вели с ними непрерывную борьбу, один вид которой мог бы отбить охоту к пище и к самой жизни.
В длинном коридоре тесно стояли параши. Когда человек входил в этот коридор, он видел непрерывный ряд лоханей, вокруг которых, прижавшись к стене, толпились и корчились больные. Некоторые падали на колени или лежали на полу в беспамятстве, покрытые отбросами, другие бродили, как лунатики или безумцы, скользя руками по стенам коридора. Иные пытались в горячечном припадке выброситься из окна, и санитарам приходилось их удерживать за платье.
Наступило рождество. Тодор, едва державшийся на ногах, хотел во что бы то ни стало навестить чичу Луку. На Божич Дан он отправился туда пешком, поужинал с ними, переночевал, на другой день почувствовал себя совсем слабым, едва-едва добрался до госпиталя и замертво свалился. Лежал он 15 дней почти сплошь в забытьи. Когда новый доктор Ивкович держал его за пульс, Тодор ловил его руки и молил: «Помогите мне, доктор, спасите меня, я серб, я пишу стихи, я хочу жить во что бы то ни стало»… Доктор успокаивал его несколькими словами и шел дальше. Ухаживал за Тодором санитар Люба Златич, добродушный молодой торговец из Ужицы. Он искренно привязался к больному, который давал ему читать свой дневник. Люба обкладывал Тодора снегом и льдом и утешал цитатами из его собственных записей и стихов.
9 января Тодор сразу почувствовал себя лучше и первым делом хотел взяться за свой дневник, но от слабости рука не могла еще водить карандашом. Поглядевшись в зеркало, которое принес ему, по его просьбе, Люба, он испугался того, что увидел там: кости да кожа.
О, како мие лице жуто,
А чело постало бледуняво круто.
Очи изгубиле пола свого сьяя.
Од тифуса боле и од уздисала…{6}
Так писал Тодор 10 января. Он проникся к себе большой нежностью и плакал в постели по дому и семье:
