Алексей Цветков - Антология современного анархизма и левого радикализма
Если дух бунтарства и существовал когда-либо в рамках христианства, я сомневаюсь, что человек, называющий себя христианином, способен понять его. Такие люди не имеют ни права, ни способности наследовать еретические традиции. Сегодня ереси невозможны. Язык теологии, в терминах которого выражены устремления многих мятежей прошлого, был всего лишь приметой времени; другого языка тогда просто не было. Нельзя сказать, чтобы перевод представлял какие-то трудности. Оставляя в стороне время, в котором я живу, и те объективные знания, которые я могу получить благодаря этому, вряд ли я мог бы сегодня сказать лучше, чем Братство Свободного Духа в тринадцатом веке: «Человек может настолько слиться с Богом, что чего бы он ни делал, он не согрешит. Я часть свободной Природы, и я удовлетворяю все мои природные желания. Свободный человек абсолютно прав, делая все, что приносит ему удовольствие. Пусть лучше весь мир разлетится на куски, чем свободный человек воздержится от любого действия, на которое подвигает его Природа». Остается также только восхищаться словами Иоганна Хартмана: «Истинно свободный человек есть бог и господин всех тварей. Все принадлежит ему, и он имеет право пользоваться всем, чем только пожелает. И если кто-либо попытается ему помешать, свободный человек имеет право убить его и завладеть его имуществом». Примерно так же считал Джон из Брюнна, который оправдывал свои мошенничества, кражи и вооруженные грабежи, заявляя: «Все вещи, созданные Богом, являются общей собственностью. Чего бы ни увидел глаз, руке позволено хватать». Опять же вспомним арнольдиан, утверждавших, что они просто не способны совершить грех, что бы они ни делали, настолько они чисты. (1157). Подобные алмазы Христианского духа всегда были слишком яркими для подслеповатых глаз христиан. Великую еретическую традицию можно распознать пусть и не очень четко, но со всем присущим ей достоинством, и в действиях Пауэлса, подложившего бомбу в церковь Святой Мадлены (15 марта 1894 г.), и даже в действиях молодого Роберта Бюргера, перерезавшего горло священнику (11 августа 1963 г.). Последние из последних вероятные примеры священников, пытающихся спасти что-то истинное из революционного наследия христианства, видны в действиях Меслие и Жака Руа, вдохновляющих погромы и мятежи. Однако нет надежды, что сегодняшние сектанты от экуменизма способны это понять. Они действуют как из Москвы, так и из Рима, и их евангелисты в той же мере отребье кибернетического века, как и креатуры Opus Dei. С таким новым духовенством новые трансцендентные ереси без труда получат благословение.
***Никто не может отрицать огромное влияние, которое оказывает либерализм на распространение жажды свободы во всех уголках света. Свобода печати, свобода мысли, свобода творчества — если все их «свободы» не имеют других достоинств, то, по крайней мере, они возвышаются монументами, олицетворяющими лживость либерализма. Воистину, какая выразительная эпитафия: «Свобода была заключена под стражу во имя самой свободы!» В либеральной системе свобода индивидуумов уничтожена взаимной интерференцией: свобода одного человека кончается там, где начинается свобода другого. Те, кто не принимает этого основополагающего принципа, становятся жертвой оружия, те, кто принимает, становятся жертвой правосудия. Никто не марает рук: кнопка нажата, гильотина полиции и государственного насилия приведена в действие. Вот уж воистину процветающий бизнес. Государство — это нечистая совесть либералов, инструмент необходимых репрессий, за которые они снимают с себя ответственность. А что касается повседневного бизнеса, то во имя свободы капиталистов ограничивается свобода рабочих. Однако тут на сцену выходит восставший против подобного лицемерия социалист. Что такое социализм? Это путь вывода либерализма из его противоречий. Однако фактически он и защищает, и одновременно порабощает свободу индивидуума. Социализм предлагает (и трудно представить себе более достойную цель) воспрепятствовать индивидуумам отрицать свободу друг друга посредством вмешательства общества. Но решение этой проблемы на практике приводит к иным результатам: вмешательство заменяется порабощением индивидуума. И что еще хуже — воля индивидуума ограничивается эталоном коллективной заурядности. Стоит, однако, отметить, что только сфера экономики находится под влиянием института социализма, и нельзя сказать, что оппортунизм, т.е. либерализм в повседневной жизни, полностью не совместим с бюрократическим планированием всех вышеупомянутых сфер деятельности, включая продвижение, борьбу за власть между лидерами и т.д. Таким образом, социализм, отказываясь от экономического соревнования и свободного предпринимательства, ограничивает действие вмешательства одним уровнем, заставляя народ потреблять Власть как единственную авторизованную форму свободы. Сторонники самоограничения свободы делятся на два лагеря: на тех, кто за либерализм в производстве, и тех, кто за либерализм в потреблении. Различия между ними существенны. Противоречие между радикализмом и его неприятием хорошо видно на примере двух; тезисов, занесенных в повестку дня дебатов Первого интернационала. В 1867 г. Шемаль напоминает своим слушателям, что «одна продукция должна обмениваться на другую равной ценности; обмен на продукцию меньшей ценности расценивается как обман, мошенничество, кража». По Шемалю, следовательно, проблема в том, как рационализировать обмен и сделать его справедливым. В этом смысле цель социализма в том, чтобы подкорректировать капитализм, придать ему человеческое лицо и, таким образом, лишить его своей хищнической сущности. А кому выгоден крах капитализма? Это мы знаем еще с 1867 года. Но тогда же был и другой взгляд на социализм, существовавший наравне с первым, его высказывал Варлен, будущий коммунар, на Женевском конгрессе того же самого Международного товарищества рабочих в 1866 году: «Свобода будет существовать, пока что-либо будет препятствовать самой занятости». Таким образом, свобода заперта в рамках социализма, и не может быть более безрассудного риска, чем попытка выпустить эту свободу на волю сегодня, не объявив при этом тотальную войну социализму. Стоит ли ставить под сомнение отступление социализма во всех его проявлениях от изначальной марксистской идеи? Советский Союз, Китай, Куба — чего они достигли в создании гармоничного человека? Материальная бедность, которая питала революционные устремления к трансцендентности и радикальным переменам, исчезла, но появилась другая бедность — бедность, порожденная отречением от идеи свободы и компромиссом. Отречение от бедности привело только к бедности отречения. Не это ли чувствовал и сам Маркс (видя, как его идеи, становясь модными, распадаются на фрагменты и приемлемые для переваривания куски), когда в свое время сказал: «Я не марксист». Даже ужасы фашизма выросли из воли к жизни, но воля к жизни обратилась вспять, против самой себя, как вросший ноготь. Воля к жизни превратилась в волю к власти, воля к власти превратилась в волю к пассивному повиновению, воля к пассивному повиновению превратилась в волю к смерти. При попадании в соответствующую среду допустимость дробления означает полное отречение. Давайте уничтожим фашизм, но пусть тот же пламень пожирающий истребит все идеологии с их лакеями в придачу.
***В силу обстоятельств поэтическая энергия всегда либо отвергается, либо хоронится, как семя, в землю. Изолированные люди отказываются от своей индивидуальной воли, своей субъективности в попытке прорыва. Наградой им служат иллюзия единства общества и усиление воли к смерти. Отречение от собственной воли есть первый шаг на пути создания общества людей посредством механизма власти. Нет таких методов или идей, которые возникли бы не из воли к жизни, однако в мире официальном нет таких методов или идей, которые не вели бы нас к смерти. Истинный смысл поражений прошлого относится к той части истории, которая в большинстве своем остается нам неизвестной. Изучение их следов помогает нам ковать оружие тотальной трансцендентности. Где радикальное ядро, где качественное пространство? Этот вопрос в состоянии потрясти обыденное сознание и привычный уклад жизни, и у него есть своя роль в стратегии преодоления, в построении новой сети радикального сопротивления. Это может относиться к философии, где онтология свидетельствует об отречении от идеи бытия-как-становления. Это может относиться и к психоанализу, и к технике освобождения, которая призвана прежде всего «освобождать» нас от разрушительных по отношению к обществу тенденций. Это может относиться и ко всем мечтам и желаниям, попранным, похороненным или задушенным компромиссами. В основном, радикальный характер наших спонтанных действий подлежал осуждению с точки зрения наших устойчивых взглядов на мир и на самих себя. Что до игрового импульса, то его заключение в рамки разрешенных игр, от рулетки до войны, не оставляет места для истинной игры, которую мы призваны играть каждую секунду нашей жизни. А любовь, которая неотделима от революции, но так отрезана в действительности от радостной самоотдачи?! Уберите эти качества, и останется только отчаяние. Отчаяние есть продукт любой системы, допускающей убийство человека, системы иерархической власти: реформизма, фашизма, филистерского популизма, медиократии, активизма и пассивности, бойскаутства и идеологической мастурбации. Один из друзей Джойса вспоминал: «Я не помню, чтобы Джойс хоть раз говорил о Пуанкаре, Рузвельте, де Валера или Сталине, разве иногда поминал Женеву или Локарно, Абиссинию, Испанию, Китай, Японию...» И то правда, что бы он мог еще добавить к «Улиссу» или «Поминкам по Финнегану»? «Капитал» индивидуального творчества уже был написан, Леопольдам Блумам всего мира оставалось только объединиться, отбросить свои жалкие пережитки и сконцентрироваться на богатстве своих внутренних монологов в живой реальности их существования. Джойс никогда не был соратником Дурутти, он не сражался в одних рядах с астурийс-кими или венскими рабочими. Но он был достаточно благороден, чтобы не опускаться до обсуждения сиюминутных новостей, и он воздвиг «Улисса», этот «памятник культуры», как назвал его один критик, и тем самым увековечил себя, Джойса, человека тотальной субъективности. «Улисс» есть свидетель бесхребетности человека, букв и слов. Таким образом, революция и контрреволюция следуют друг за другом, наступая друг другу на пятки иногда в течение суток, даже в небогатые событиями дни. Но сознание радикального акта и отречения от него становится все более распространенным и разнообразным. Это неизбежно. Потому что сегодня выживание есть не трансцендентное, ставшее отжившим.
