Газета День Литературы - Газета День Литературы # 53 (2001 2)
— Это… что? — едва выговорила она.
— Сдача. — И швырнув к ее ногам двадцать два рубля, Игорь ушел с гордо поднятой головой, сожалея лишь о том, что, увлекшись, выпустил в каштановую крону и ту пулю, которую было приберег для себя.
Светке не удалось «отсмеяться» от той новой жизни, которая ждала ее впереди. Сколько она ни мылась, — а мылась она по три раза на дню, — люди указывали на нее пальцем и отворачивались, зажимая носы. Стоило ей заявиться на танцульки в фабричный клуб, как неисчислимые полчища ее воздыхателей тотчас испарялись: были — и нету. "Светка Чесотка? Это та, которую птицы обосрали?" — вот и все, что отныне говорили о ней в городке.
Она перестала влезать в споры, ссоры и драки, завела двух кошек и даже записалась в библиотеку, — но выбраться из вакуума так и не смогла. Городок словно исторг ее из себя и забыл об этом. По ночам она тайком от себя плакала в подушку, переживая те же чувства, которые, наверное, иногда посещали измученных монахов-пустынников, боявшихся на всем белом свете и в жизни только одного — богооставленности. При воспоминании об Игоре сердце ее кровоточило, и к утру из трещинки в груди натекала в плошку толика крови. А когда она, преодолев последние внутренние препоны, вспоминала Игорев поцелуй, разум оставлял ее, отдавая деву на поток и разграбление стыду и любви. Склонившись однажды над речной гладью, она увидела, как сильным течением ее образ унесло прочь, а вместо нее на Светку посмотрела незнакомка.
На исходе лета, поздним вечером, Светка робко постучала в Игореву дверь. Держа в потном кулаке сторублевку и мысленно повторяя вычитанное в книжке: "Но пораженья от победы ты сам не должен отличать", она дрожала то ли от холода, то ли от жара, окутывавшего ее облаком пара.
Игорь открыл дверь и жестом пригласил в дом.
Она вошла.
Слова забыла.
— Ерунда, — с улыбкой сказал Игорь, — от тебя пахнет только тобой. Я люблю тебя. А ты меня.
И только оказавшись в его объятиях, Светка вдруг поняла, что ни за какие коврижки никогда не расскажет любимому о том, что зажато в ее потном кулаке, и чем поражения отличаются от побед, хотя сама лишь сейчас поняла — чем.
СЕМЬ СОРОК
Атаман с трудом разлепил левый глаз и со стоном — все тело болело невыносимо — приподнялся на локте. Кожу на лице будто спичками прижигали. Он уставился на сидевшую перед ним на корточках девочку, выжимавшую носовой платок.
— Крови на роже больше нет, — я стерла, — деловито сообщила она. — А к синякам надо одну траву приложить…
— Ты серной кислотой платок намочила, что ли? Горит все…
— Терпи: женская моча целебная.
Теперь он вспомнил: Ленка Шильдер. Когда ее спрашивали: "Сколько тебе лет, малышка?", отвечала без запинки: "Семь Сорок". Ленка Семь Сорок.
— Ах ты, жидовка!..
— Сам еврей!
Атаман дернулся, застонал от боли, а Ленкин след уже простыл — скрылась в зарослях бузины.
На этот раз Атаману не повезло по-крупному: наскочил на братьев Быковых во главе со старшим — Быней, который прославился тем, что однажды за бутылку вина избил до полусмерти родного брата. Причиной и поводом к драке был сам факт существования Витьки Атаманова, не примыкавшего ни к каким сложившимся компаниям и не признававшего авторитета уличных королей. Быковы так взяли его в оборот, что уже через пять минут он потерял сознание.
До реки и впрямь было далековато, но Атаман преодолел боль, чтобы добраться до воды и смыть с лица еврейскую мочу.
Он жил в домишке, замыкавшем короткую улицу, отделенную от бумажной фабрики заболоченной низиной и дамбой, по верху которой было проложено обсаженное огромными липами шоссе. Этот райончик — водокачка, три дома и огороды — назывался Абзац. У Витьки была старшая сестра Иринушка, от рождения слепая, — однажды она попала под поезд, доставлявший со станции на фабрику каолин и мазут, и лишилась правой ноги по колено. Весной и осенью Атаман красил ее деревянный протез красивой голубой краской. Она почти никогда не отказывала мужчинам, а на Витькины упреки отвечала нежным детским голосом: "Не с каждым, братинька, только с теми, кто умеет говорить, а таких — раз и обчелся". Атаман без войска лез в драку, стоило кому-нибудь назвать сестру шлюхой. Волк-одиночка. Его били, потому что он был «ничейный». Заступиться за него было некому. Впрочем, Атаман умел дать сдачи, и многие предпочитали с ним не связываться один на один.
Ленкин отец, мрачный фельдшер Феликс Игнатьевич Шильдер, то и дело пытался утопить свое горе в вине, но горе всякий раз оказывалось отличным пловцом. Если его спрашивали, что же за горе у него такое, Феликс Игнатьевич с хмурой усмешкой широко разводил руками, словно пытаясь обнять весь обозримый мир, и так вздыхал, что в эту минуту тяжелел килограммов на пять-шесть. Жена его была из тех сырых женщин, которые, стеная и всхлипывая, угасают лет до ста.
Школьный сторож Николай, грозно потрясавший огромным медным колокольчиком на деревянной ручке, созывая детей на очередной урок, всякий раз норовил шлепнуть Ленку по попке: "Ах ты, коклетка!" Она лишь фыркала в ответ. Приставания сверстников отвергала с категорической насмешливостью: "Иди к врачу сдавать мочу!" или, когда повзрослела: "Не для тебя цвела — не под тобой и завяну!" И хотя многие парни клялись и божились, что первый Ленкин поцелуй сорвали именно они — "Как с куста!", всем было известно, что это ложь.
Свой пятнадцатый день рождения Атаман отметил очередной дракой возле Горбатого моста, перекинутого через глубокое озеро, соединявшееся с Преголей протокой. Поздним вечером бродягу-одиночку поймали ребята с Семерки. Драка завязалась мгновенно — в ход пошли не только кулаки и палки, но и умело намотанные на руки ремни. Атаман озверело отмахивался, по лицу его текла кровь, сил оставалось все меньше. Его теснили к озеру, и ему не оставалось ничего другого, как броситься бежать через Горбатый мост, посередине которого невесть зачем раскорячилась опиравшаяся на широкие брусья-перила высоченная деревянная башня со смотровой площадкой, к которой вела шаткая лесенка с гнилыми перекладинами.
Спотыкаясь на дрянном настиле, полуобессиленный Атаман достиг башни, где лицом к лицу столкнулся с Ленкой Семь Сорок. Разгоряченная компания преследователей придержала шаг.
— Ты самая дурная или самая храбрая? — спросил Атаман, сжав кулаки.
— Спорим, что храбрее тебя.
Он оглянулся.
— Времени нет.
— Тогда пошли.
Она ухватилась за нижнюю перекладину лесенки и быстро полезла наверх, к смотровой площадке. Атаман не раздумывая бросился за нею.
Тяжело дыша, они посмотрели на мерцавшее далеко внизу озеро, потом — на компанию ребят с Семерки, с шутками-прибаутками поджидавших внизу свою жертву.
— Ну, вперед?
— Куда? — не понял Атаман.
— А это тебе решать. — Она вскочила на шаткую перилину ограждения смотровой площадки. — Я — решила.
И с криком бросилась в освещенную луной бездну.
Компания внизу взревела от восторга и изумления: с башни еще никто не отваживался прыгать.
Хватаясь руками за стойки, Атаман взобрался на перила, неумело перекрестился, зажмурился и, стиснув зубы, широко шагнул вперед.
С ревом вынырнув на поверхность, он смахнул облепившие лицо волосы и увидел Ленку, развалившуюся в воде, как на перине.
— В штаны-то наделал? — деловито спросила она. — Постирайся, пока в воде.
— Ах ты, стерва!
Атаман бросился за нею вдогонку, но Ленка чувствовала себя в воде не хуже рыбы.
Он нашел ее на песчаном пятачке, окруженном ивняком, шагах в десяти от берега.
— Ложись рядом, — приказала она.
Он лег на спину и закрыл глаза.
— Зачем жить-то? — вдруг пробормотал он. — Никакого смысла: все равно убьют. Или я кого-нибудь… Посадят в тюрягу…
Оба были свидетелями, как однажды на субботних танцах в клубе Мика Дорофеев, весь вечер бесцельно слонявшийся по залу в надежде хотя бы подраться с кем-нибудь, с отчаянья залез на подоконник и надрывно взвыл: "Все ребята давно сидят, один я, как дурак, на воле!.."
— Лечь рядом не означает лежать рядом, — не меняя позы проговорила Ленка. — Объяснить?
Три года они встречались у нее дома. Иногда Атаман оставался ночевать в комнате наверху, где жила Ленка.
