Газета Завтра - Газета Завтра 255 (94 1998)
— И часто, часто они шептали,
Что не забудем друга друга мы...
Это был позабытый фронтовой романс. Я вдруг вспомнил его от первого до последнего слова. В нем говорилось о любви, о разлуке и смерти... И снова о любви... Рассыпав проигрыш, Спартак чуть заметно кивнул головой Володе и тот, выпрямившись и каменея лицом, точно сглотнув что-то горячее, высоким, чистым голосом, так не похожим на его глухое, привычное всем бормотание “оставь допить”, повел второй куплет:
— Семнадцать лет прошло мальчишке,
В пилоты он служить ушел...
В машине быстрой с звездой на крыльях
Утеху он себе нашел.
АХ, УЖ ЭТИ предвоенные мальчишки... Романтики и фаталисты. Они мечтали красиво жить, красиво любить и, самое главное, красиво умереть за Родину.
Простая мелодия, которую сдержанно, не расплескивая, вели два мужских голоса, заполнила прокуренное, пропитое пространство кафе. Все затихли, застыли, боясь пошевелиться, боясь пропустить хоть малость, хоть одно слово из незамысловатого сюжета, в конце которого мальчишку ожидала война!..
И вот он — последний бой! Тупоносый “ястребок”, со всех сторон облепленный “мессерами”, закрутил в небе смертельную карусель. Прошитый очередями, он вспыхнул и огненным комком устремился к земле. Прыгать поздно. Сквозь треск пламени мальчишка посылает прощальный привет той, которую всю жизнь любил:
— Так значит — амба! Так значит — крышка!
Любви моей последний час...
Любил тебя я еще мальчишкой,
Еще сильней люблю сейчас!
Большой палец тронул по очереди струны...
Настала тишина. Ее нарушил пьяный мужичонка:
— Браво! — заорал он. — Я пел тогда, когда мой край был болен!..
Ноги его опять подкосились и он снова нырнул под стол.
— Надоел ты, отец, хуже горькой редьки! — мужики подняли его и прижали каменной столешницей пониже груди. — Теперь попробуй упасть!
Получив добавочную опору, мужичонка повис на стене, как жук, пришпиленный булавкой.
Ветераны молчали, уставясь в стол.
— И чего старье вспоминать? — недовольно проворчала Анька, отворачиваясь. — Тоже мне, песня... Ее после войны инвалиды хрипели по всем поездам... Спели бы “Малиновку”!
— Разбирался бы кто-то... в колбасных обрезках, — буркнул Володя, — давай еще чего-нибудь, Спартак, а?
— “Голубой сарафан!” — встрепенулся Павел Иванович. — Не помню, когда я слышал.
— “Черные ресницы!”
— “Галю”...
Они пели все подряд. Вспомнили совсем уж, казалось бы, потерянные песни, что пелись тогда, той далекой военной порой. Позабытые, никогда не исполняемые в концертах или на радио, они жили в глубине памяти, становясь постепенно легендой, фольклором.
— “Анюту”, ребята, если можно, а? — попросил дядя Коляня. Его красное, какое-то облезлое лицо еще больше, казалось, покраснело.
— Ань, в честь тебя... — объявил Володя.
— Нужно это мне, как рыбе зонтик.
И снова пальцы-сардельки забегали по струнам и пошел рассказ о ротном санинструкторе, тоненькой девушке, в которую на передовой все были влюблены: и молодые, и пожилые. Как она во время боя слабыми ручонками, которыми тяжелее расчески, зеркальца и книжки ничего в жизни она не поднимала, тащила волоком искромсанные мужские тела, и, свалив очередного раненого в ближайшую воронку, сдувая машинально пот с верхней губы, чтобы не капнул в рану, судорожно бинтовала его индивидуальными пакетами, хрипя от смертной усталости нежные слова, которые она кому-то не успела дошептать в мирное время.
— Потерпи, миленький, потерпи, родной!
— Мне годами казались минуты,
И как прежде, шел яростный бой.
Медсестра, дорогая Анюта,
Подползла, прошептала: “Живой!”
Ему только и надо было услышать это одно-единственное слово: “живой”.
А потерпеть — он потерпит...
У меня вдруг сжало горло, как в детстве. Когда незаслуженно обидят. Стало трудно дышать...
— Медсестру, дорогую Анюту
Не забыть мне, друзья, никогда!
Песня подошла к концу. Спартак пятерней накрыл струны:
— Молодой, возьми инструмент. Спасибо.
— Это про нашу Аньку, что ли? — спросил кто-то со смешком от углового столика.
— Анна Николаевна в то время, надо полагать, пешком под стол ходила.
— Размундяи, — Анька всучила Володе поднос с полными кружками, — подай нищебродам. Пускай зальются... Не расплескай, гляди!..
— Мужики, завтра весна будет, яблони зацветут! — заорал Володя. — Анька угощает.
Ветераны закричали “Ура!” и стали чокаться со Спартаком, между собой.
— Благотворное воздействие искусства на душу буфетчицы, — иронично протянул мой сосед с седыми висками, по-прежнему аккуратно кладя соль на краешек очередной кружки.
Спартак вдруг резко повернулся в нашу сторону:
— В авиации служил? — спросил он требовательно, и я не сразу сообразил, что это он спрашивает у меня. Я несколько растерялся. Я действительно служил в авиационных частях, но откуда ему про то известно?
— В наземной. Аэродромный ас, — попытался я отшутиться.
Он, казалось, не заметил этого:
— Все равно. Хочешь знать, когда мы всерьез научились сбивать “мессеры”?
Вопрос был чисто риторическим, он не ждал от меня ответа, просто ему зачем-то нужно было выговориться в эту минуту.
— Когда у нас на вооружении появился истребитель Ла-5. Помнишь? Хотя бы по фильмам?
— Немного.
— Игрушка! По всем параметрам не уступает “мессеру”! Вооружение! Скорость! И мотор с воздушным охлаждением! Сечешь?
— Не очень...
— Короткий ликбез: при выходе из петли, перед тем, как запрокинуться на спину, самолет на какой-то миг зависает в так называемой мертвой точке. Чем тяжелее мотор, тем миг зависания длиннее. У “мессера” охлаждение жидкостное, а значит?..
— Мотор тяжелее.
— Точно! При бое на вертикалях, когда крутишь петли и гоняешься друг за другом до посинения, когда непонятно, кто кошка, а кто мышка, легкость моего “лавочника” начинала в конце концов сказываться. После каждого витка я выигрывал у него расстояние. Какие-то метры, но выигрывал! И вот наступает тот момент, когда заходишь к нему в хвост! А он зависает перед тобою, как картинка! Как мишень на голубом щите! И вот тут-то! — Его крупные, широкие ладони сжались в кулаки, костяшки суставов побелели. Суженными до ножевой прорези глазами он глянул куда-то вверх, в угол потолка:
— И тут в него!.. в хвост! в гриву! в крылья! в корпус! в элероны! в заклепки! в кресты! в душу мать!.. из всех гашеток!
ОН КРИЧАЛ, не замечая того. Его хриплый голос походил сейчас на те осатанелые хрипы в наушниках во время воздушных боев, когда эфир взрывался яростными командами на русском и немецком языках, состоящих, в основном, из мата с некоторым вкраплением житейских слов, когда молоденькие радистки на командных пунктах в одночасье становились седыми, слыша прощальные слова летчиков из подбитых горящих самолетов...
Потолок пивной вдруг разлетелся вдребезги, и я увидел близко перед собой, вот он, рукой подать, тонкий силуэт “мессера”. Черные кресты с белой подпушкой, ровные строчки заклепок на крыльях и фюзеляже, прозрачный фонарь кабины. И белые, дымные трассы пулеметных очередей, устремленных от нас к нему, соединивших нас смертной связью до конца нашей памяти...
— Все, славяне, баста! — Спартак стукнул кулаком по столу так, что подскочили, звякнули пустые кружки на подносе:
— Сколько времени?
— Четверть седьмого.
Он бешеными глазами оглядел всех, кто был к тому часу за столиками, и четко, как клятву, произнес:
— К семи напиваюсь в дупель! Желающие — ко мне! Я угощаю!
— Родители у меня идейные были, — посмеиваясь, говорил Спартак, когда мы вместе вышли из кафе, — сестру Жанной назвали в честь, значит, Жанны д’Арк, одного брата Маратом, другого Владленом... Полный набор из “красных святцев”...
