Газета День Литературы - Газета День Литературы # 73 (2002 9)
— Куда ему деться? Конечно, писатель должен заниматься политикой своего народа. Но место писателя все-таки определяется его художественной мощью, величиной и сложностью художественного замысла. Тут многое зависит от цельности писателя. От того, какую непосильную задачу он на себя взвалил. Какой Храм хочет построить. Меня мучает то, что я очень уж долгое время был атеистом. Причем воинственным атеистом. Стыдно вспоминать об этом. Мне и сейчас, конечно, далеко до полноты христианского понимания и всепрощения, но стремлюсь к православной вере. Вера — это серьезное дело… О ней и говорить много нельзя. Но только придя к ней, начинаешь многого стыдиться в своем прошлом. Стыдиться иных поступков и даже собственных произведений, пусть даже их и прочитали миллионы людей. То ли я написал, что надо человеку? Что надо народу? Вот это меня и мучает. И пока наш народ не обретет Бога в душе своей, до тех пор не вернется и наш русский лад. А как трудно пробуждаться после атеистического холода, как тянет многих в фальшь сектантства или еще куда!..
— Стыдливость всегда была присуща русскому сознанию, так же, как и терпение, сострадание.
— Все русские люди с этим чувством ходят. Слишком поздно начинаешь понимать, что сделал много ошибок, которых уже не исправить. Но и ошибки эти связаны с судьбой страны, с той средой, в которой я в детстве жил, с семейным воспитанием. Вот что важно. И что сегодня окончательно добивают — семейное воспитание. У моего поколения беда была одна, почти у всех не было отцов, у кого на фронте погибли, у кого раскулачили или расстреляли, как у Шукшина. Я умудрился выжить без отца. Отец погиб на фронте в 1943 году, когда мне было десять лет. Все невзгоды, связанные с крестьянской бедностью, не минули меня. Несмотря на то что отца убили на фронте, нам и корову Березку пришлось отдать государству в налоги, и даже амбарчик, срубленный матерью еще вместе с отцом Иваном Федоровичем, вынуждены были отдать вернувшемуся с фронта солдату. Не то что сочувствовали и помогали семье погибшего воина, скорее наоборот. Может, чудом каким-то уцелели. Потому и школу вовремя не закончил, не получил должного образования. Я например, по-хорошему завидую и Кожинову, и Семанову, и Михайлову — всем, кто вовремя получил хорошее образование. А я не получил даже аттестата в свое время. А ведь я тоже когда-то мечтал об университете, тянулся к знаниям. Все должно к человеку вовремя приходить. Нельзя опаздывать в жизни. Как бы потом ни наверстывал, все равно до конца не наверстаешь. Я еще даже Льва Толстого не всего прочитал до сих пор…
— Конечно, жаль, что вашему поколению — сиротам и безотцовщине — в жизни все очень тяжело давалось. И все же познали вы с этой лихой тяжестью жизни и ту глубинную правду о человеке, которая никаким образованием не дается. Когда такие, как вы, крестьянские дети Шукшин, Распутин, Лихоносов или фронтовики Носов, Абрамов почти в одно время вошли в русскую литературу — с этим горьким знанием народной жизни, с неполным образованием, но с прекрасным пониманием простого человека, — вы же создали новую классику в русской литературе, те образы и характеры, те сюжеты, которых не было даже у Льва Толстого. Это разве не важно для России? Именно вы стали мировым открытием в литературе, ибо до вас такой народной, крестьянской, болевой, совестливой прозы не было.
— Важнее всего в литературе, наверное, нравственная сторона дела. Пусть у меня не было аттестата, пусть не было классического образования, а нравственное воспитание я, думаю, сумел получить. И от земляков своих, и особенно от своей матери, Анфисы Ивановны. Хоть я при ее жизни и стыдился показывать свои нежные чувства, стеснялся даже ласково поговорить с ней при посторонних. А вот не стало матери, до сих пор в себя прийти от ее потери не могу.
— А в литературе были у вас такие наставники, кто помог вам, оказал влияние?
— Еще в детстве я благодаря отцу и с героями Шолохова познакомился, и с героями Твардовского. Мне даже не сами писатели запомнились, а их герои — Григорий Мелехов и Василий Теркин. Это ведь и есть главное в литературе — чтобы читатель не тебя знал, а героев твоих.
— Судя по всему, Василий Иванович, вы — дерзкий человек? Не боитесь лезть, куда не надо, писать о том, о чем не положено. Как вы считаете, нужна дерзость в литературе?
— Дерзость везде нужна. Без дерзости человек не сможет ничего путного сделать. Он начинает стесняться, и даже мысли у него начинают путаться. Стесняться можно в быту. А в деле своем, если хочешь сделать что-то настоящее, если замахнулся на громадное, обязательно надо быть дерзким. Вот я и дерзил, как мог.
— Дерзким было в свое время "Привычное дело", даже Твардовский этой дерзости, похоже, испугался. Дерзким был и роман "Все впереди".
— Я хотел защитить своих земляков, простых русских людей, которым уж совсем невмоготу было. Я все-таки и с Михаилом Лобановым спорю, и с Прохановым, и с вами насчет Иосифа Сталина. Надо признать, Сталин выкрутился за счет русского крестьянства, но его же и погубил. Я считаю, что нам коллективизация обошлась не менее трагично, чем Великая Отечественная война. Да и в послевоенные годы нужда и лишения не покидали крестьянскую Русь… Нельзя сказать, что я совсем колхозы отрицаю. И там работали честные люди. И в партии немало честных тружеников было. Я ведь сам на короткое время побывал партийным работником. Работал секретарем райкома комсомола. И даже членом ЦК КПСС был. Но это уже в горбачевское время. Ведь стыдно и за такое участие. Еще как стыдно! Стыжусь своей работы в ЦК КПСС в горбачевское время, будто я в развале страны поучаствовал.
— Но я думаю такие как вы или, скажем, Валентин Распутин в президентском совете, наоборот, старались, как могли, спасти страну.
— Конечно, я делал, что мог. Все равно стыдно, и люди правильно меня упрекали за это соучастие.
— И все же вы себя считаете советским человеком?
— А как иначе? Я не буржуазный человек. Советский человек, по моему, это прежде всего и русский человек. Потому что вне национальности людей не существует. Возьмем хоть еврейскую братию, она вся насквозь национальна. Они же все гордятся своими корнями. А разве нам, русским, гордиться нечем? Вот я и горжусь своими крестьянскими русскими корнями.
— Вы говорите о том, с каким трудом и с большим опозданием прорвались к знаниям. И все-таки целое поколение крестьянских детей пришло и в науку, и в культуру, и в политику. Как думаете, сегодня может деревенский подросток прорваться в литературу? Не перекрыты ли нынче пути народным талантам с гораздо большим усердием, чем в ваше время?
— Если человек мужественный и талантливый, с дерзостью, о которой мы только что говорили, он может пробиться. Нельзя притворяться, что тебе, мол, никто помощи не оказывает. Пробивайся, будь смелым. Я помню, писал стихи, как убегал из колхоза:
Нет, я не падал на колени
И не сгибался я в дугу,
Но я ушел из той деревни,
Что на зеленом берегу.
Через березовые склоны,
Через ольховые кусты,
Через еврейские заслоны
И комиссарские посты.
Мостил я летом и зимою
Лесную гибельную гать…
Они рванулись вслед за мною,
Но не могли уже догнать.
— Кто вам близок в литературе по духу, по образу мысли, по направленности, в конце концов, по национальному мироощущению?
— Я всегда чувствовал сильное влияние своего старшего друга, может даже, наставника, Александра Яшина. Мы были очень близки с Федором Абрамовым, Василием Шукшиным, Николаем Рубцовым. А в раннюю пору на меня очень сильно влиял Борис Шергин, изумительный архангелогородский писатель и мыслитель. Он и сейчас на меня влияет. Всегда лежит его книжечка мудрых мыслей на столе. Борис Шергин — это непрочитанный и недооцененный русский классик. И главное, я его с детства люблю. Как научился читать, так мне попал в руки Шергин, и я с ним не расстаюсь. Жалко, что я с ним так и не встретился. Знал же, что он живет под Москвой, мог его найти, как находили его Юра Галкин или Володя Личутин. Я все время собирался сходить к нему, да стеснялся. Все откладывал и откладывал. Так и дооткладывался до той поры, когда Шергин ушел из жизни. Теперь стыдно, что не успел сходить к нему. Небось, не чужой бы был.
