Валентин Моисеев - Как я был «южнокорейским шпионом»
После того, как в ходе судебных заседаний были сделаны новые переводы корейских документов, защита и я многократно ходатайствовали о проведении новой экспертизы степени секретности. Мы исходили не только из того, что новые переводы при всей их предвзятости выявили серьезные искажения в списке сведений, полученных какой-то корейской организацией, но и из того, что сама экспертиза, проведенная на предварительном следствии, была порочна.
Следствие запросило и получило из МИДа официальный перечень секретных и совершенно секретных документов, к которым я имел доступ с марта 1994 года по июль 1998 года, т. е. за весь период моей работы в центральном аппарате после возвращения из Сеула. В нем содержалось 132 секретных и 27 совершенно секретных документа. Ни один из них следствие не смогло инкриминировать мне как переданный Чо Сон У. В то же время документы, якобы переданные мною южнокорейской разведке и которые были признаны экспертизой секретными, в официальном перечне МИДа не содержались.
Следствие также запросило и получило из МИДа документы, которые впоследствии экспертизой были признаны секретными. Все они поступили в Следственное управление открытой, а не секретной почтой, не имели грифов секретности и даже учетных номеров не то что секретной, но и обычной канцелярии, то есть в МИДе они секретными не считались. При этом отправителем документов, подписавшим сопроводительное письмо, был директор Департамента безопасности МИДа, курирующий в министерстве вопросы соблюдения режима секретности.
Все это, разумеется, не устраивало обвинение. И дело должна была поправить соответствующим образом организованная экспертиза.
Секретность большинства документов обосновывается в первую очередь ведомственным перечнем сведений, подлежащих засекречиванию в МИД РФ от 5 августа 1996 года. Он никогда и нигде не публиковался и не представлялся на государственную регистрацию в Министерство юстиции.
Секретность еще одного сведения относительно комплекса радиотехнической разведки «Рамона» экспертиза ГРУ ГШ обосновала в том числе и приказами по Министерству обороны с грифом «секретно» от 9 сентября 1993 года и 1 июля 1996 года, с которыми я, разумеется, не мог быть знаком и которые не могли быть и не были опубликованы. Это те же приказы, которыми в свое время безуспешно пытались обосновать секретность сведений, разглашенных экологом Александром Никитиным. К тому же один из этих приказов от 1996 года был издан уже после даты инкриминируемой мне передачи сведений.
Вместе с тем, в соответствии с Конституцией, перечень сведений, составляющих государственную тайну, определяется федеральным законом. Согласно статье 15 части 3 Конституции РФ, нормативные правовые акты, затрагивающие права, свободы и обязанности человека и гражданина, не могут применяться, если они не опубликованы официально для всеобщего сведения. А постановление Конституционного суда от 20 декабря 1995 г. совершенно четко говорит о том, что «уголовная ответственность за выдачу государственной тайны правомерна лишь при условии, что перечень сведений, составляющих государственную тайну, содержится в официально опубликованном для всеобщего сведения федеральном законе. Правоприменительное решение, включая приговор суда, не может основываться на неопубликованном правовом акте, что вытекает из статьи 15 части 3 Конституции РФ».
Таким образом, не нужно быть квалифицированным юристом, чтобы понять изначальную неправомерность экспертиз. То, что так поступили сотрудники МИДа, не вызывает удивления, так как в составе экспертной группы не было ни одного юриста. Их подбирали по совсем другим признакам, благо штатное расписание министерства это позволяет. Но то, что они не были самостоятельны, и у них был соответствующий куратор – очевидно. Так, например, они вдруг подвергли экспертизе сведение, которое отсутствовало в постановлении о назначении экспертизы. Наивно было бы думать, что они сделали это по собственной инициативе.
И вообще, в составе экспертов нет юристов, но есть юридическое обоснование экспертизы, устроившее следствие и все суды. Можно быть абсолютно уверенным, что никто из них в жизни не слышал, а уж тем более не читал, все те законы и нормативные акты, на которые они ссылаются и которыми с легкостью оперируют.
Ни одна из экспертиз не ответила на вопрос о том, какой конкретно ущерб нанесен или мог быть нанесен стране разглашением сведений. А если нет конкретного ущерба, то о каком преступлении может идти речь? Общий вывод судьи Комаровой в приговоре о том, что разглашение сведений создало «возможность посягательства на состояние защищенности жизненно важных интересов государства – конституционного строя, суверенитета и территориальной неприкосновенности РФ от внешних угроз» также не конкретен. Более того, это порочит Республику Корею и оскорбительно для России. Неужели можно всерьез полагать, что, разузнав какие-то сведения о российско-северокорейских отношениях, Южная Корея получила возможность изменить наш конституционный строй и оттяпать у нас часть территории?
Эксперт ГРУ ГШ во время выступления в самом первом суде, в попытке хоть как-то обозначить ущерб, сделал парадоксальный вывод о том, что разглашение сведений о прекращении действия комплекса «Рамона» привело к тому, что «Россия потеряла возможность контроля за авиацией Японии, США и других стран АТР» – как будто бы речь идет о возникшем препятствии для размещения средства разведки. Если нашей стране был действительно нанесен ущерб, о котором говорил эксперт, то любому здравомыслящему человеку понятно, что ответственность за это должен нести тот, кто допустил ликвидацию «Рамоны».
Эксперт МИДа вообще ничего не смог сказать в том же самом суде по этому поводу кроме общих слов, а в результате умелых вопросов к нему со стороны Гервиса опроверг свои же собственные выводы о секретности документов, которые мне инкриминировались как переданные. Поэтому и того, и другого в последующие процессы уже не вызывали.
Эксперты были ориентированы на поиск источников сведений исключительно в мидовских документах, полностью игнорируя публикации по тем же вопросам в СМИ и научной литературе. Тем самым они представили дело так, как будто в открытой печати вообще ничего не публиковалось по российско-северокорейским отношениям и эти вопросы не обсуждались в ходе консультаций с другими странами, в первую очередь с Южной Кореей. Одновременно с ходатайством о проведении повторной экспертизы к делу были приложены десятки публикаций, свидетельствующие об обратном.
В составе экспертов был единственный специалист-кореист, включенный, кстати, по моему ходатайству, который знал существо вопроса и мог бы дать пояснения суду относительно того, что открыто обсуждается в печати и беседах по корейской проблематике, – старший советник Павел Яковлев. Но по странному стечению обстоятельств накануне суда он был жестоко избит неизвестными в своем подъезде в Крылатском и вскоре умер.
Смерть Павла, инсульт и затем смерть начальника корейского отдела Амана Иргебаева, с которыми я был знаком около 30-ти лет и практически одновременно начинал работу в МИДе, уж как-то удивительно по времени совпали с моим делом, более того, с началом суда, на котором они должны были выступить в качестве свидетелей.
А Павел, например, мог бы многое рассказать. В частности то, что он однажды уже рассказывал одной нашей общей знакомой. Как оказалось, в процессе общения следователь показывал ему листки бумаги, на которых ФСБ предлагалось обратить на меня внимание. Иначе говоря, донос, в котором он узнал руку одного из сослуживцев.
Взаимосвязь этих двух смертей с событиями вокруг меня увидел и бывший директор Первого департамента Азии, а ныне посол в Австралии Леонид Моисеев. По его словам, «арест Валентина Моисеева для нашего департамента – колоссальный удар, от которого мы до сих пор не можем оправиться. Один наш сотрудник, узнав об этом аресте, слег с инсультом… Умер старший советник и хороший кореист – это тоже последствие тех событий»
[34].
Хотя можно привести примеры публикаций практически по всем сведениям, признанным секретными, приведу наиболее характерный, связанный с завершением функционирования в КНДР комплекса радиотехнической разведки «Рамона», поскольку с ним связана и откровенная фальсификация.
Согласно приговору, эти секретные данные я передал осенью 1997 года, и они содержались в так называемой стабильной справке отдела Кореи Первого департамента Азии МИД о военном сотрудничестве между Россией и КНДР. Суду свидетели неоднократно разъясняли, что в подобные справки не вносятся секретные сведения, поскольку они предназначены для широкого пользования, их материал используется в том числе и для бесед с иностранцами. В связи с этим читаем в документальной повести «Ким Чен Ир», изданной в Южной Корее в 1997 году, а через год в Казахстане на русском языке, в разделе о советско-северокорейском военном сотрудничестве: «В Ансане провинции Хванхэ оборудовали «базу разведки Рамона» для сбора развединформации об американской армии, дислоцированной на Окинаве»
