Максим Кантор - Сетевые публикации
Один критянин говорит, что все критяне врут: прав ли он. Так и здесь.
Как и всякий парадокс софизма, критерий Поппера — бесконечная система зеркал. Опровергнуть высказывание, приведя пример неопровержимой научной истины (человек смертен, скорость поезда выше скорости велосипеда), значит доказать научность высказывания Поппера, что бессмысленно делать, поскольку апофатический аргумент не научен в принципе.
Поппер является автором идеологического трактата «Открытое общество и его враги», в котором — ради того чтобы обозначить преимущества открытого общества — уравнял и сплющил различные социальные и философские концепции. Стараниями Поппера возникла черно-белая картина истории, которая имеет все свойства апофатической истины: если сказать, что благо и свобода не раскрываются через противостояние тоталитаризма — открытому обществу, то неизбежно будешь обвинен в тоталитаризме, подтверждая теорию черно-белого. Так было внедрено примитивное, но действенное идеологическое оружие — каменный топор либеральной философии.
Можно ли это каменно-топорное положение оспорить? Конечно можно: доказать, что фашизм не равен коммунизму; что термин «красно-коричневые» не имеет смысла; что «открытое общество» открыто для немногих — все это можно.
Но, опровергая эту идеологию, — если следовать критерию Поппера, — вы одновременно докажете ее научность. Допустим, вы скажете: отрицание концепции равенства ради концепции «открытого общества» принесло обнищание населения и новую номенклатуру — и этим вы только показали, что концепция «открытого общества» научна — ведь она опровержима.
Главное состоит в другом.
Главное в том, что научный спор здесь не нужен. Происходящее в стране и в мире — относится к области науки во вторую очередь. Речь не идет о том, чтобы нечто опровергать — тут и спорить-то не о чем. Человек смертен, дебатировать этот факт не приходится, когда ранних смертей много — это плохо.
События нашей истории следует оценивать по критериям морали. То есть, пользоваться таким критерием, опровергать который нельзя — если ты человек.
Произошло обнищание и одичание населения страны, феодальный передел огромной страны, вырождение культуры, демографический кризис. Хотелось бы сказать: а Поппер здесь не при чем. Но Поппер принял участие.
И Поппер, и учитель обществоведения, и лесоруб Пыхтин, и приверженец критерия Поппера — все принимают участие в одной большой мистерии, в которой диалектические и апофатические истины ежесекундно проверяются практикой.
А потом они предстанут перед апостолом Петром, который, слава Богу, Поппера и прочей бульварной продукции — не читал.
Умер Эрик Хобсбаум (01.10.2012)
Сегодня утром 1-го октября 2012 года умер великий историк Эрик Хобсбаум.
Эпитет «великий» в отношении Хобсбаума произносился так же легко, как «лопоухий» (у него были большие уши) или «очкарик»
Он был велик без натуги, велик естественно, как гора. Все знали, что он гений — привыкли. Так люди привыкают к тому, что на углу продают молоко. Все привыкли к тому, что есть такой чудной человек, тщедушный лопоухий очкарик — со стальной волей и упорным достоинством историка. Есть такой вот человек, живет в Хемпстеде — и он все знает, он все может объяснить.
Он действительно старался объяснить. Не жалея сил, объяснял: повторяя по нескольку раз, растолковывая.
Иногда люди вдруг видели его, как будто впервые, и ахали: ну, невозможно столько всего подумать и сопоставить! — и люди поражались сделанному им. Вроде мы знаем, что такой странный человек живет среди нас — а все-таки это удивительно. Так мы, привыкнув к горам, неожиданно видим эти горы словно впервые — ну, и махина!
Эрик Хобсбаум написал несколько десятков книг — собственно говоря, он написал историю европейского Нового времени, с XVII века. Считается, что его специальностью был XIX век, но он не был узким профессионалом — хотел понять, как вообще устроена история: чтобы разобраться в XIX веке, ему пришлось описать XVII и XVIII. А потом и «короткий XX».
Он прожил долгую жизнь, ему было 94 года; не переставал работать до последнего дня; книга, опубликованная год назад, писалась уже в больнице — о Марксе и марксизме. Уже не вставал — к его кровати приспособили столик с компьютером и стопкой бумаги. Просыпался — и начинал работать.
Последний год Хобсбаум не мог ходить: сломал ногу, срослась плохо — ковылял в кабинет, волочил тощую ногу, садился к столу, писал историю. Он был щепетильно, гигиенически порядочным человеком, не выносил социальной несправедливости — презирал социал-дарвинизм и мораль капитала. Он написал и сказал невероятно много — а ему казалось, что недоговорил.
Он пережил несколько эпох: эпоху революций и фашизма, эпоху холодной войны и мечты о демократии, эпоху глобализации и краха демократической программы, эпоху сакрализации рынка и нового подъема национализма.
Как и положено историку, он относился к фактам без гнева и пристрастия; но к морали и идеологии — своего отношения не скрывал. Он был последовательным марксистом и антифашистом.
Мы подружились с ним три с половиной года назад; горжусь, что удостоился его дружбы. Последний раз видел его четыре месяца назад, последнее письмо получил неделю назад: обещал летом приехать в гости. Мы говорил помногу часов подряд — один из таких долгих разговоров снят на пленку: два с половиной часа Эрик рассказывает об истории фашизма. На российском ТВ эта пленка никому не понадобилась.
Когда Эрик говорил, он преображался — такими были пророки: немощный и могучий одновременно.
Он любил шотландский виски и джаз, у него есть книга про джаз. Он любил живопись и имбирь с чаем. Он любил, чтобы дети были рядом.
И всегда говорил об истории.
В одном из последних разговоров сказал: «Знаешь, то что произошло в России, это даже не преступление, это противоестественная глупость. Общенародную собственность на недра земли отдали горстке проходимцев — это небывалая в истории катастрофа. Или небывалая в истории дурь».
Много всего можно рассказать: и как домашняя библиотека была устроена, и что он говорил о политиках.
Все это слова: обрывки и фрагменты большой и долгой речи. Из осколков человека не слепишь.
Есть особые люди — они как фильтр, поставленный Богом в течение времени: эти люди очищают время.
Вот не стало Эрика Хобсбаума, и непонятно, как время без него обойдется.
Нам не страшен серый волк (06.10.2012)
Все так боятся революции, а войны не боятся. Почему, интересно?
Раньше приговаривали: лишь бы не было войны — а сегодня: лишь бы не было революции!
— Только не пересматривайте итогов приватизации!
— Почему?
— Чтобы не было революции.
— Помилуйте, при чем тут революция? ну, посадят ворье, подумаешь…
— Ах, вы не понимаете, лишь бы не было революции.
Вот война почему-то не пугает.
То есть, понятно, почему не пугает война. Во время революции страдают, как правило, богатые, а во время войны — бедные. Поскольку к голосам бедных мы сегодня не прислушиваемся, то и опасений по поводу войны не слышим.
Про войну не говорят, а революцию поминают каждый день. Последние полгода идут митинги, ораторы начинают протестный спич словами: «мы против революций!» Казалось бы, если ты против революций, то какого рожна бузишь на площади? А вот чтобы не было революций! И риторика Дня несогласных, и дефиле Синих ведерок и прочая ерунда — это сознательная вакцина против революций: общество переболеет смешными протестами, а революции не будет. Так историю заговаривают от революций.
А про войну ни слова.
Между тем, гораздо больше оснований для того, чтобы боятся именно войны.
То есть, все критерии близкой войны налицо. Правительства мира в перманентной панике; решения глобального кризиса не только не придумано, но согласились, что решения нет; моральных авторитетов не осталось; ни одна из идеологий не работает — на протяжении коротких двадцати лет разом устарели все; все союзы, казавшиеся прочными вчера, распадаются; в мире много оружия; локальные войны, которые применяли как альтернативу большой войне, больше не спасают; в обществах нагнетается национальный конфликт; союз либерализм со свободным рынком оказался оружием разрушительной силы; у мира есть проблема, которую мирным путем не решить.
Проблема вот какая: цивилизация в лице своих лидеров хочет выжить и сохранить богатство, — а условия для этого неблагоприятные. Сама цивилизация, возможно, справилась бы — но штука в том, что представляет цивилизацию не бабка из Волоколамска, а банкир и нефтяник. А у них требования крайне высокие. Значит, миру придется изловчиться и элите помочь. Требуется провести инфляцию астрономических размеров, списать долги элиты, которые объявлены долгами государств, нужно обнулить претензии, оправдать надутые пузыри экономики, современного искусства, недвижимости — и тогда богатые останутся богатыми, а всем остальным придется идти на заводы. План простой, его применяли сотни раз, от многократного употребления он хуже не стал. Тотальная инфляция страшна бедняку — обесценится его копеечка, но дворец и произведение Дамиена Херста от этого лишь выиграют: их стоимость подтвердится. Так уже делали и еще сделают.
