Мина Полянская - Я - писатель незаконный (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна)
______________
* Зеркало Загадок, 3, 1996.
Происходящие в мире события - в Боснии ли, России, Израиле, или же в Чечне, становилось фактом его личной биографии. И задолго до трагического 11-го сентября Горенштейн предупреждал в своей публицистике: легкомысленное, несерьезное, инфантильное даже отношение мировой общественности к терроризму, и на территории Израиля в частности, приведет в конце концов к тотальному терроризму. Своей жесткой позиции писатель оставался верен до последних дней. Другой важной темой гневной горенштейновской публицистики была Вторая мировая война, нацистское прошлое Германии и неонацизм в наши дни. На страницах "Зеркала Загадок" писатель высказывал смелые, нелицеприятные мысли, выступал с резкой критикой германских властей и понимал, конечно, что никакое другое немецкое и, тем более, эмигрантское издание в Германии, такие статьи публиковать не станет.
Впрочем, писателю импонировало не только общий нонконформистский настрой редакции,
Нравилось "приятное общество" на страницах журнала. Например, соседство Ефима Эткинда. Или общество Иосифа Бродского (мы опубликовали его лекцию о русской поэзии в Барселонском университете, записанную моей приятельницей Асей Латышевой), Бориса Хазанова, директора Эрмитажа Пиотровского, Льва Аннинского и многих других.
Я всегда помнила мудрый журналистский опыт редактора "Современника" Николая Алексеевича Некрасова - считаться с пожеланиями "главных" авторов. У Некрасова это были Тургенев и Толстой, которые, к сожалению, между собой еще и не ладили, и нужно было находить особый подход к каждому. Для нас таким "главным" автором был Фридрих Горенштейн, и мы не стали бы публиковать авторов, которые его когда-либо лично обидели, тем более, что мы ему в этих "обидах", о которых многие сейчас пишут с иронией, особенно, когда речь заходит о его памфлете-диссертации, сочувствовали и сопереживали.
Кстати, от публицистики писателя отговаривали многочисленные "доброжелатели", считая, что он таким образом компрометирует себя как художника. История напоминает толстовскую. Льва Толстого в последние его годы жизни постоянно кто-нибудь отговаривал писать публицистические статьи. А он считал это нравственным долгом, такова была его художественная суть. И что же в результате получилось с творческим наследием ослушника-Толстого? А получилось, что "морализаторские", "нравоучительные" статьи Толстого органическая часть его творчества. О гоголевской "поучающей", проповедной литературе последних лет уже и не говорю. Впрочем, и он натерпелся неприятностей, публичных даже скандалов на страницах прессы, если не сказать больше, особенно со стороны литературного мэтра Белинского. Замечу только, что именно критики "поучающей" публицистики типа Белинского и были, в первую очередь, догматиками, пытаясь запереть музу в золотой клетке художественности, и запретить ей заниматься также делами земными, насущными.
Я не стану называть имени писателя и публициста, который поучал Горенштейна, предъявляя даже и претензии морального порядка: "Горенштейн, не пишите статей! Не ваше это дело. Пишите только художественную прозу". Горенштейн по-настоящему был огорчен таким непониманием. Во время последней их встречи он ответил ему: "Что ж, в таком случае я искренне советую вам писать только публицистику. Уверяю вас, публицистика вашего уровня, уровня большого мыслителя и блестящего стилиста принесет вам больше успеха, чем художественная проза".
Потом Горентшейн отказался даже принять от этого писателя привет, когда находился в больнице и выругался по привычке. Я настаивала: "Фридрих, ведь этот человек вас любит. Он передает вам привет и хочет, чтобы вы поправились, искренне желает!" И тогда Фридрих сказал: "Ну, хорошо, ну ладно... а как он себя чувствует?"
9. "Внеочередной роман"
Москва отвернулась от молодого Горенштейна именно тогда, когда он находился в расцвете сил и таланта. Бурных дней круговорот завершился, и хотелось печальное прошедшее забыть, забыть изнуряющий трепет души и свою тогдашнюю молитву у стен древнего Кремля. Иногда вспоминались блоковские строки, созвучные его утраченным иллюзиям романтических шестидесятых годов: "В час утра, чистый и хрустальный, у стен Московского Кремля, восторг души первоначальной вернет ли мне моя земля?"*
______________
* А. Блок, Все это было, было, было...
Со временем он стал находить и положительные стороны в разрыве с Москвой и говорил: "Не все прошло бесследно. Если бы суета в "Новом мире" из-за шахтерского романа завершилась в мою пользу, я стал бы благополучным, успешным, хорошо оплачиваемым писателем и вряд ли написал бы романы "Место" и "Псалом". Так что судьба поступила со мной жестоко, но верно. Полное неприятие моего шахтерского романа вашей интеллигенцией, в том числе и лидером демократического движения Твардовским, помогли мне, парню молодому, окончательно уйти в степь донецкую "на работу славную, на дела хорошие". Получалось совсем по Достоевскому: страдания способствовали творчеству.
И когда отступила суета московского "большого" света, наступил безмятежный час труда. Он написал "Псалом", которым спустя десять лет привел в восхищение францускую критику. Показалось, еще немного, еще чуть-чуть - и будет он признан официальными "литературными инстанциями" и осыпан, наконец, почестями суетного мира, достойными наградами, дающими возможность существовать безбедно как профессиональному литератору.
Итак, именно роман "Псалом", написанный в Москве в 1973-74 годах, принес Горенштейну успех. В 1984 году роман был переведен на французский и опубликован в издательстве "Галлимар". Горенштейн рассказывал, каким образом складывалась цепь случайностей, и как "личный" фактор или, как он подчеркивал, бытовой, сыграл свою особую роль в шумном успехе романа.
Книга попала к авторитетному французскому критику Эгону Райхману, который вначале не спешил с нею, поскольку у него было много других дел, и нужно было прочитать еще множество книг, стоящих на очереди и не терпящих отлагательства. Потому он отложил "Псалом" на время. Роман лежал среди груды отложенных книг и покорно ждал своей очереди, но однажды почему-то привлек внимание жены критика - возможно, ее привлекло название. Она взялась его читать, и, потрясенная, залпом, как она говорила, прочитала до конца. Эгону Райхману она сообщила, что только что прочла роман века!
Так "Псалом" был прочитан Райхманом "вне очереди". Критик читал его с восторгом и даже изумлением. Тогда и была опубликована его статья в газете "Ле Монд" (и, по сути дела, первый серьезный отзыв в печати), где автор романа был назван одним из крупнейших писателей современности. За ней последовали статьи в "Нуовель обсерветер", в "Фигаро" и других изданиях "Псалом" стал событием года.
Популярность Горенштейна во Франции во второй половине восьмидесятых годов была настолько велика (писатель называл этот период "парижским"), что на ежегодную традиционную встречу в Елисейском дворце с деятелями искусств разных стран, Горенштейн как представитель русских писателей дважды приглашался тогдашним президентом Франции Миттераном - в 1987 и в 1989 годах.
Миттеран, который читал "Псалом", во время этих встреч общался с писателем, в том числе и без переводчика - Гореншейн сносно говорил по-французски. Позднее писатель любил повторять: "Вот ведь были правители, которые читали книги. Миттеран, например. Не уверен, что нынешний глава Франции вообще что-нибудь читает".
***
Недоверие к "перемещенному лицу" - обычное явление, в том числе и в Германии. Касается это и издательств. С одной стороны, поэту, художнику, как бы даже положено романтически странствовать, скитаться по свету. Но с другой стороны... С другой стороны, конечно, настораживает, если странствие чресчур затянулось. Тот факт, что в Британскую энциклопедию в свое время не был внесен Нобелевский лауреат парижский эмигрант Иван Бунин, тогда как Константин Федин, писатель, живущий дома, у себя в России, был туда занесен, весьма показателен.
Вспомним двадцатые годы, когда Берлин стал местом пребывания небывалого количества талантливых русских литераторов, причем, для некоторых из них немецкий был вторым родным языком - для Цветаевой, например. В настоящее время германская литературная наука с благоговением изучает те самые двадцатые годы, мимо которых когда-то прошла, не заметив, например, Набокова, ощущавшего себя в Берлине "бесплотным пленником", притом, что два его произведения - романы "Машенька" и "Король, дама, валет" были переведены на немецкий язык. В Берлине, в сложный и даже трагический период своей жизни* Набоков писал много и разнообразно. Вот далеко не полный перечень значительных произведений - романов и повестей опубликованных писателем в немецкой столице под псевдонимом В. Сирин (был у Набокова еще один псевдоним - Василий Шишков): "Машенька" (1926), "Король, дама, валет" (1928), "Защита Лужина" (1930), "Отчаянье" (1930), "Соглядатай" (1930) "Камера обскура" (1932) "Приглашение на казнь" (1935), "Дар" (1937), а так же первые пьесы "Человек из СССР", "Событие", и "Изобретение Вальса". Тем не менее, он вспоминал о Берлине, ставшем его творческой родиной, не без оснований, как о кошмарном сне, а германский период назвал "антитезисом".
