Газета Завтра Газета - Газета Завтра 320 (3 2000)
— Но вы же демократ, либерал. Как же это совместить?
— И демократия, и либерализм возможны в поле народно-патриотических сил. Я либерал и демократ, у которого нет ничего общего с Чубайсом и Гайдаром...
Неискореним русский деловой, фабрично-заводской человек, думал я, наблюдая за ухватистым «капиталистом». Его отец, закоренелый коммунист, большую часть жизни проработал в этих стенах. Его дед — машинист крейсера в Первой империалистической войне — монтировал здесь же первую паросиловую установку. После Второй мировой паровик снесли. А фундамент оставили. Не стали сокрушать. И теперь аппарат для производства искусственных алмазов стоит на этом фундаменте. Тоже старорежимный человек был и дед Городецкий. Его сменил советский сын, на место которого теперь заступил новый русский инженер Николай Павлович.
В цехе пахнет озоном от генератора высокого напряжения. А также глиноземом. Поговорить с кем-либо из рабочих не удается по причине их крайней занятости. Свои три тысячи в месяц они зарабатывают без дураков — в поте лица.
На проходной — молодой охранник. У него время для разговоров имеется в избытке. Оказывается, ветеран первой чеченской. Из внутренних войск. Профессионал.
— Около сотни человек сейчас на заводе. Конечно, есть всякие. По старой привычке некоторые водку проносят в цех. С тяжелого похмелья приходят. Николай Павлович прощает до трех раз. А потом мне приказ: такого-то не пускать. А у меня пятизарядная «помпушка». Один раз даже в воздух пришлось стрелять. Дурила перся напролом. Орал: «Как я теперь семью кормить буду?!» Раньше надо было думать...
Вечером я пил чай в коттедже Городецкого на окраине города, над глубоким оврагом. За окном в темноте зиял черный, бездонный провал.
— Вы прямо над пропастью дом построили, Николай Павлович. Неужели не было другого места?
— Вот погодите, утром посмотрите — какой вид открывается. Залюбуетесь.
Но я ночевал в гостинице и с первым автобусом в сумерках уже ехал на станцию. Не довелось полюбоваться ширью природного вида из окна дома директора завода. Зато в душе открылись светлые перспективы.
Бичуг
Александр Лысков ДОЛГИ
В ХОЛЛЕ ГОСТИНИЦЫ “Юбилейная” под пальмами банкир средней руки Корин давал пресс-конференцию.
— В этом городе я родился. Здесь прошла моя юность. Представьте, играл в знаменитой группе “Лесные братья”. Потом Москва. Перестройка. Бизнес. Стукнуло пятьдесят — пора возвращать долги. Намереваюсь инвестировать у вас крупный проект. Но прежде приглашаю на маленькое шоу. Будем искать клад. Представьте, он находится на высоте метров двадцать. Видите возле гостиницы эту машину с подъемником? Держитесь за ней. Через полчаса будем на месте.
— А что за клад, Евгений Петрович? Хотя бы в денежном выражении.
— Лучше в килограммах. Скоро сами увидите. Знаете сказку про Кащееву смерть? Она в яйце. Яйцо в утке. Утку сокол заклевал. А сокола стрельнул из лука Иван-дурак. Гоу!
— А почему вы бороду сбрили, Евгений Петрович?
— Говорят, вы развелись с Надеждой Николаевной?
— По слухам, ваша дача в Жуковке опечатана...
— Ребятки, сначала — клад!
Высокий, сутулый, в большом размахаистом костюме из шелка цвета яркой болотной зелени, с гнездовьем проплешины в черном пухе кудрей, Корин плечом, всем своим весом обрушился на тяжелую дверь отеля и, на миг оказавшись к людям спиной, в оглядке полоснул по ним острым сторожевым глазом. Сбежав по мраморным ступеням крыльца, перед тем как сесть в такси, опять озабоченно зыркнул по сторонам улицы, как это делают водители тяжелых, длинных грузовиков, провешивая взглядом путь.
— Коминтерна, двадцать три, — сказал он шоферу. — От подъемника не отрывайся.
— Придется в окружную. — Могучий, мордастый мужик с посадкой профессионала не спешил включать мотор. — Грузовики по набережной не пускают.
— Какая разница. Пробок, надеюсь, нет?
— Бензин дороже колбасы — какие могут быть пробки.
Старая “волга” тяжко снялась с места.
За первым же поворотом окончился один город — вымощенный турецкой плиткой, блестящий калифорнийскими витринами, и начался другой — сборно-железобетонный с пробоинами в асфальте, как после бомбежки. Люльку на подъемнике перед “волгой” штормило. Сзади изворачивался, подскакивал автобус телевидения. Тащилась машина с журналистами и стрекотал на мотороллере фотокорреспондент.
— А я вас помню, — сказал таксист, присмотревшись к Корину в зеркале. — Вы на танцах в клубе строителей играли. Махаловка была, и одному чуваку вы гитарой по голове заехали.
— Хорошенькую память я оставил по себе.
— Нормально. Молодые были.
— Да, брат. Все в прошлом.
— Ну, у вас-то и теперь вроде полный порядок.
— Как сказать. Посигналь ему, чтобы остановился. Вот он двадцать третий.
Сначала из машины показалась нога Корина в лаковом запыленном ботинке. Потом весь он встал на гнилые мостки. Бестолково одергивал полы пиджака, поправлял ворот несвежей рубашки и опять же совсем не свойственно для своего положения суетливо оглядывался.
На древней улочке вкривь и вкось стояли бревенчатые дома. Старые, толстые тополя громоздились над крышами.
Корин прыгнул через канаву, подошел к высокому дереву и указал на скворечник вверху.
— Клад там. Эй, на кране, задом сдавай. Ты, оператор, со мной поднимешься. Крупнячок получится — высший класс.
А таксисту, не уезжавшему из любопытства, скомандовал:
— Монтажку!
Напружинилась гидравлика, маслянистый шток начал выползать из цилиндра. Люлька со стоящим в ней Кориным и телевизионщиком оторвалась от земли. Коротким изогнутым ломиком банкир указывал на цель подъема.
Люлька рывком подалась вбок, вломилась в ветви, ударилась о ствол, остановилась.
Корин молодецки уселся на ограждение и заговорил в телекамеру.
— На ветерочке. Обдув классный. Болотом пахнет. Брусникой... Дорогие мои земляки, хочу покаяться. 68-й год. Студенческое безденежье. Девчонки и так далее. В общем, вырвал я из гитары струну, загнул ее двойным крючком и опустил, представьте, в щелку телефона-автомата на углу набережной и Коминтерна. Гениальные получились капканчики. Представьте, вскоре от Поморской до Урицкого все автоматы были моими. Потом наскучило. Куда сунешься с этими двушками? После чего я из тех же гитарных струн стал паять каркасы бабочек. Обтягивал их капроном — чулки старые у девчонок выпрашивал, красил в анилине — и толкал этих бабочек на вокзале. Такие брошки были тогда в моде. Стал первым цеховиком в нашем славном городе. Потом еще по-всякому раскручивался. А в 92-м уже оседлал финансовые потоки. К чему это я такое шоу затеял на высоте птичьего полета? Да к тому, что мой стартовый капитал находится в этом самом скворечнике. Сейчас мы его торжественно изымать будем.
Ржавая проволочная обмотка лопнула под первым нажимом монтажки. Скворечник повалился. Ломик выпал из рук Корина, полетел вниз, вонзился в землю под ноги ротозеев. Зато скворечник он успел поймать, но так стиснул от неожиданности, что раздавил трухлявые доски.
И с высоты желтым блескучим листопадом сыпанули тысячи двухкопеечных монет, тончайше-бубенцово зазвенели. Золотая пыль хлынула с небес на город и с дождевым шумом канула в крапиве у забора.
Перегнувшись за ограждение, Корин попытался схватить последние монеты, но не успел. Стал топтать остатки скворечника на полу люльки и хохотать в камеру намеренно по-мефистофельски, тараща глаза и выдувая “хахи” из самого живота.
— Умора! Рокенролл! Обретение божественных даров!
Загнутая ветка освободилась, отпружинила, перекрыла пространство между камерой и физиономией Корина. Он развел руками листву и продолжил комментарий:
— Представьте, жизнь! Can’t buy me love! Но я никогда не сдавался без боя! Пошел вниз! Посадку давай!
Крановщик дернул рычаг, и люлька так стремительно ухнула к земле, что Корин даже выругался.
Миновав людей из окружения, ногами раздвигавших крапивные стебли в поисках монеток на сувенир, Корин завалился в такси и приказал ехать, пробурчав: “Факир был пьян”.
...Вечером по длинному залу ресторана он шагал стремительно, нагоняя ветер полами пиджака и поочередно трепеща широкими, летними, легкими не по сезону штанинами. Сизая щетина облепила щеки еще плотнее, плечи еще ниже провисали под тяжестью больших рук, а глаза блестели горячечно.
