Газета Литературы - Газета День Литературы # 141
…Итак, вызывая во мне ребячливый, подсознательный (ах! теперь он был бы сознательный!) и всё же несколько глупый восторг, — расчимбрякалось и пошло на чистые дребезги очень многое. А что же Степан Трофимович? Хватился? Испугался? Опомнился? Отнюдь. Наоборот! Если даже мне всё это немножко нравилось, то ему ещё больше льстило…
И вот, окрылённый своими певческими успехами — на этот раз мнимыми (а сопроводительный звон оценив, наверное, как поддержку подголосками), он вдруг сам: возьми да и хвати мимоскоком об пол первую подвернувшуюся салатницу, — было нечаянно, стало нарочно и переставало уж быть забавно! И начал уже всё кругом целенаправленно разносить вдрызг, и шага не промчал дальше, чтобы специально что-нибудь не обрушить… Тётя, как сейчас помню, дико побледнела и стояла в углу, вид имея при себе очень странный. Некоторые кинулись к ней на помощь, другие — к нарушителю, — но не так-то просто было его урезонить или, подхватив "под белы руки", вытолкать вон: он лягался, он ритмически, танцевально брыкался, пребывая, кажется, в отчётливом убеждении, что главное на свете это, конечно же, удальство, а всё остальное — так… Низкое лицемерие!
Наконец этот аспид, многими мужскими руками к дверям толкаемый, грациозно вымчал на улицу, где продолжал отплясывать, буквально "под собою не чуя страны", — и вперёд побежал в танце, развивая новую ртутную неуловимость и не обращая никакого внимания на погоню…
Иногда ему казалось, правда, будто к нему тянутся какие-то руки и норовят, будто бы, его схватить — помешать ему! И если мы-то видели, что всё оно так и есть, как ему кажется, то сам он, думается, не был в этом совершенно уверен — и явно принимал истинную ловитву за свою дополнительную мечту… Впрочем, несколько уже досадную, не совсем в его духе! Что ж. Тем жёстче он отбивался, всею душою Артиста защищая своё Искусство…
Бесспорно, что любой пляс требует от исполнителя хотя бы маленьких приостановочек. (Иначе можно ведь улететь туда, откуда слишком долго пришлось бы потом возвращаться!) И даже сам дядя Степан — этот мчащийся джаз-оркестр — иногда принуждён был делать изящные приостановки. Главным образом, для ответственного отщёлкивания некой штиблетной "дроби", называемой в народе "чечёткою". А это такой специальный бег на месте: вы бежите — и не прибегаете никуда. Бежите, — а всё далека цель… И даже было бы странно, кабы вы прибежали.
Однако ж чечётка — это и не простой бег на месте, но, как бы выразиться… бег с перетиранием чего-то невидимого в ещё более мелкий помол.
С перемалыванием чего-то (а как ещё назовёшь эту субстанцию?) посредством обеих ваших ступней — вообще в ничего. (Если что-нибудь было.) Результат же (хотя вы и его разглядеть не сможете) зависит полностью от вашего мастерства; рискните же сотворить в глазах зрителей иллюзию утысячерения вашего ботинка, пущенного в мелкую россыпь и в неуследимое, безотчётно интригующее мелькание… Да Бог мой! Кто же не знает, что такое "чечётка"?! В словарь можете заглянуть, в крайнем случае. Экие вы какие! (Как писалось в старину с твёрдым знаком после каждого слова.)
И вот как раз, когда новый Петипа перетирал всю эту отвлечённость в ещё более тонкую пудру, — эх! тут его и поймать бы! Скорее! (Раз есть ещё лица, которым он нужен.) Скорей! — покуда снова ни полетел вперёд, как мысль, опережающая сознание (если воспользоваться выражением дяди Никандра). А у дяди Никандра даже стишок такой был:
Дабы сбылись
Дерзостные начинанья, —
Мчись, моя мысль,
Опережая сознанье!
(Тётя окатила эти стихи ледяным презрением, а, по-моему, в них что-то есть! В них бьётся пульс эпохи…)
Но мы остановились на том, что —… наказывать не надо, а задержать хулигана никак не мешало, пока ещё чего-нибудь ни натворил выдающегося.
Да не тут-то было! В этот раз в друге тётиного дома — наряду с удальством замечалась ещё и… какая-то вдохновенная тайная вредность! Неуловимой гордостью она отражалась на его лице взбрыкнувшего Буцефала, — особенно, если б сбоку на него глянуть… Ну и что, — что приостановился? Оппоненты и сами бы могли догадаться: он сделал это в интересах Большой Чечётки, а не в их интересах! И — едва лишь удалось кому-то на бегу до него дотронуться, как он — с неожиданной для его изнурённого сложения силой — вмиг раскидал здоровяков-мужчин в разные стороны! И они у него аж рассыпались кто куда, — точно кегли…
При этом на крыльце, где к тому времени собрался весь дамский люд из состава дачи, — раздался дружный и горестный вопль. Все (кроме оставшихся при тёте, чтобы навязывать ей нюхательную соль) давно уже следили с крыльца за странной той танцевальной погоней. Нарочно не придумаешь, но людям ведь приходилось едва ли ни подтанцовывать извергу! поневоле вместе с ним притормаживая, увёртываясь, чтобы локтем-то не угождал в глаз прямо! и чуть только ни набирая с ним вместе (самым мелким комментаторским шрифтом!) его отвратительную чечётку!
Все были утомлены, замотаны. А давно ли (ещё до трескучего провала погони) создавшийся танцевальный её ритм невольно увлекал всех?! Давно ли — и наблюдавших с крыльца — тайно пленял неожиданный хореографический этюд? Для живущих в глуши такое их поведение — норма. Долго, вяло, гусеницей тупорылой ползут сюда все последние новости… С турнирами рыцарскими тоже издавна — недобор! И даже телевизоры были тогда не у всех. А тут… Разве каждый день — одни у вас на глазах — враздрамдрызг раскромчвакивают в чужих домах посуду, а другие — чешут за ними вдоль по улице разгневанной вереницей с длинным счётом расчваканного в руках, и вдруг — сами же разлетаются вдрободан с треском, как деревянные городки… Не диво поэтому, что… и я обреталась тут же, как зритель. Ну и? Возмутило, устрашило ли меня с первого раза зрелище? Отнюдь! Неумный, неглубокий, несерьёзный восторг обуял меня при виде мчащихся! (Тем более что муторно было бы оставаться в доме, где даже к сбору стёкол тебя сочли физически неспособной, и даже, оказывается, подачу нюх-соли тебе доверить было нельзя!)
Теперь, как последовательный летописец этой вот душераздирающей истории, спешу признаться: восторг мой как-то сразу простыл, когда дядя Степан, в чьё благодушество верилось несмотря ни на что (как верилось и в благодушество ''погони"), вдруг… как-то слишком бесцеремонно взял да и разметал своих друзей-преследователей по разным жёстким позициям. И даже не оглянулся проверить: что от них осталось? (Слава Богу — все уцелели, да не его в том была "вина"…)
Для некоторой само-(ре-а-бе-ли-тации, кажется?) напомню, что не одна я тогда испытала презренный страх: буквально все попадали духом, но я-то хоть не вопила; ведь никого из моих среди волонтёров не было, и вообще я не уважаю резкие звуки…
… А всё-таки: что же это такое с ним тогда сделалось? С дядей Степаном? С человеком сумасбродным? Да. Но не до жестокости. Весёлым? Но никогда — прежде — не до разбоя! (Правда, я тоже всегда ценила размах. Но более про себя и не до белой горячки.) А тут… даже я дрогнула! И, как лицо с достаточной долей надёжного, прочного, здорового суеверия, впала бы даже наверно в это… (как его?) в мисти… (чего?) мисти… (— ага!) — в мис-ти-цызым, кажется! (Плохо — не знать, во что впасть собираешься.)
И до сих пор я не знала бы: отчего одичал наш добрый дачный сосед, кабы да не позднейшие ползущие слухи. Сказывали однако, что не само по себе одичал-то он, а это Альбина заплеснула ему в стакан приворотное зелье.
Дело житейское? Может быть, может быть… Но ведь, кто ж его знает: из какого археологического сырья или из какой змеиной отрыжки изготовляется почтенная смесь? Даже иногда страшно подумать — чем всё это дело ещё сверху бывает потом присыпано! Ни одна мировая Академия про то знать не может, а знает лишь тёмна ночка едина да, возможно (отчасти), сама Альбина… Словом, питьё это, видимо, очень своеобразно, если от него можно прийти в то состояние ошаления, из которого так долго не мог выйти Степан Трофимович Кулебякин.
Быть может, мы где-то уже обмолвились, что все его заигрывания с прекрасным полом были чисто платонические и не преступали размеров реальной площади, отведённой жизнью под флирт. Не являясь Ловеласом (ни даже Лавласом), безобиден-то он был для нашей сестры примерно как тень мухи на солнечной занавеске! Страдал ли он, не видя себе серьёзного отклика? А зачем? Ведь в каком-то смысле наше маленькое общество и без того лежало у его ног! Тебе ли сетовать на одиночество, если сам ты как целый ансамбль в одном лице! Вот ведь, как соберёшься весь вместе да грянешь "Не шуми, мати…" — и все почужевшие — снова твои! Так для чего же осложнять себе жизнь ещё чем-то? (Кажется, у Степана Трофимыча она уж и бывала осложнена…)
И всё же никто из женского населения не был обнесён его вниманием совершенно. Альбина оставалась единственная из местных красавиц, на кого он почему-то не обращал внимания. Могло показаться, даже и опасался её. Что в общем-то и резонно. Скажи такой даме: "Здравствуйте" — и уже она разнесёт, что её сманили! Похвали ей погоду: "Вечерок-то какой, соседка!" — и завтра же она подаст в суд "на алименты"! Даже и при отсутствии ребятишек с той и с другой стороны. А то (если без того, кого бросили, уж никак нельзя будет обойтись) — отловит какое-нибудь чумазое дитя подворотни, папиросами подкупит и — пожалуйста: дело в шляпе! И даже не в простой шляпе, а в шляпе с пером — сказала бы я! Так что у дяди Степана имелись достаточные причины бежать от привалившей удачи.
