Борис Мансуров - Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская
Пос. Туркмен, 101-й километр от Москвы, 23 апреля 1956 г.
Это — просто как кусочек дневника человека, которому второй раз в жизни судьба показывает его счастье в необычайном, фантастическом сплетении обстоятельств, которых никакому прославленному фабулисту не выдумать. <…> Дело в том (и это главное), что реально существует некий идеал, вяжущийся с душой, творчеством и жизнью поэта. <…> И этот идеал воплощается в реально существующей женщине, которая и делает из поэта — ПОЭТА! Эта живая женщина и есть свидетельство верности пути. <…>
Я по-новому прочел ряд стихов Пастернака и с новой силой почувствовал то, что он говорил мне когда-то о честности поэтического чувства. За этот фантастический узор, который вышила жизнь на моей судьбе 14 апреля 1956 года, я бесконечно ей благодарен. Она подняла на новую высоту человека, жизнь, идеи и творчество которого столь мне дороги.
Встречи в Измалкове открывают перед Шаламовым картину полного родства душ и любви Пастернака и Ольги. Но Шаламов не понимает, почему тогда Пастернак не женится на Ольге. Закаленный в концлагере, бескомпромиссный, он специально приезжает к Пастернаку в Переделкино для откровенного разговора. Результатом этого острого разговора стало его письмо к Ольге от 12 июня 1956 года:
Люся, хорошая, дорогая моя. <…> То, что чуть не заставило меня разреветься на асфальтовой дорожке в Переделкине, становится с каждым часом все неотложней и острей. Люся, милая, думай обо мне побольше. Крепко целую тебя.
Твой В. Ш.Не выдержав муки встреч со своей «колымской мечтой», Шаламов 3 июля 1956 года, пишет Ивинской последнее письмо: «Дорогая Люся. <…> Счел за благо в Измалково больше не ездить. В. Ш.»[124]
Ольга Ивинская вспоминала:
В 1965 году Шаламов рассказывал, что в апреле 1956-го Пастернак со слезами на глазах говорил ему в Переделкине: «Ольга — мое солнце, только она дает мне силы жить и писать. Но я не могу на ней жениться, я не должен отягощать ее жизнь своей болезнью и близкой смертью».
Весной 1957 года Бориса Леонидовича неожиданно поразила тяжелая болезнь. В письме от 2 апреля из филиала Кремлевской больницы Боря писал: «Олюша, я не могу найти положения, в котором без боли мог бы написать тебе. <…> Это либо какая-то разрастающаяся опухоль, либо опухоль того участка спинного мозга, который управляет действиями нижних конечностей».
А 6 апреля мне передали от Бори страшное письмо: «Дорогие Нина и Олюша[125]! Я страдаю физически неизъяснимо (нога, колено, поясница и все вместе), не сплю. Молите Бога о скорой смерти для меня, об избавлении от этой пытки, равной которой я никогда не знал. <…> Олюша, живи и веди за меня дела совсем свободно, находи в этом поддержку и утешение. Целую тебя и плачу без конца».
В те дни я впервые молилась за Борю и плакала над его прощальными письмами, но Бог помог, и врачи сумели спасти его.
Возвращаясь к прощальному письму Шаламова, Ольга Всеволодовна рассказала:
Я показала письмо Боре. Он задумался, в глазах появилась печаль: «Шаламову опять не повезло. Но тебя дал мне Бог, и только он сможет отнять», — с напряжением произнес Боря. Через несколько дней он пришел ко мне в Измалково и сказал, что был в церкви, просил у Бога удачи Шаламову. А затем показал стихотворение «Проблеск света».
ПРОБЛЕСК СВЕТА
Чуть в расчистившиеся прорывы
Солнца луч улыбнется земле,
Листья ивы средь дымки дождливой
Вспыхнут живописью на стекле.
Я увижу за зеленью мокрой
Мирозданья тайник изнутри,
Как в цветные церковные стекла
Смотрят свечи, святые, цари.
<…>
О живая загадка вселенной,
Я великую службу твою,
Потрясенный и с дрожью священной,
Сам не свой, весь в слезах отстою.
Об этом стихотворении Ольга Ивинская говорила в тот же день, когда вспоминала подробности рождения стихотворения «Проблеск света».
Тема и рождение стихотворения «Когда разгуляется» также связаны с нашей встречей с Шаламовым. После колымской каторги ему как поднадзорному разрешили жить только за 101-м километром от крупных городов. Помню наши с Борей переживания за судьбу Варлама, когда он, после горького письма ко мне в июле 1956-го, уже не смог заставить себя приезжать в Измалково. После моего второго лагеря при нашей встрече Варлам говорил мне, что его сердце разрывалось от тоски и горечи. После отказа Шаламова приезжать в Измалково Боря несколько раз ходил в Переделкинскую церковь Преображения Господня и молился за удачу Шаламова в жизни, за его озарение любовью к женщине. Боря даже беседовал об этом с батюшкой, прося снять тяжесть с его души. Только после нескольких посещений храма сошла эта тяжесть, которую Борис Леонидович называл «тайником вселенной».
Однажды, придя в Измалково из церкви, Боря спросил у меня: «Как же могло так случиться, чтобы десятки лет где-то на Колыме хранилась в сердце узника такая светлая память о тебе, Олюшка? Но Бог так рассудил и дал мне тебя, чтобы я одну тебя любил и хранил. Ведь из-за меня Сталин не разрешил тебя уничтожить, ведь правда», — утвердительно говорил Боря и облегченно вздыхал. «Когда я в храме слушаю службу, то слезы благодарности и счастья за нашу любовь всегда вызывают во мне священную дрожь» — это его состояние волнения от пережитого отразилось в стихотворении «Когда разгуляется»[126].
КОГДА РАЗГУЛЯЕТСЯ
Большое озеро как блюдо.
За ним — скопленье облаков,
Нагроможденных белой грудой,
Суровых горных ледников.
<…>
Стихает ветер, даль расчистив.
Разлито солнце по земле.
Просвечивает зелень листьев,
Как живопись в цветном стекле.
<…>
В церковной росписи оконниц
Так в вечность смотрят изнутри
В мерцающих венцах бессонниц
Святые, схимники, цари.
<…>
Как будто внутренность собора —
Простор земли, и чрез окно
Далекий отголосок хора
Мне слышать иногда дано.
Природа, мир, тайник вселенной,
Я службу долгую твою,
Объятый дрожью сокровенной,
В слезах от счастья отстою!
Говоря с Ольгой Ивинской о стихах Пастернака, созданных в 1956 году, я спросил, по какому поводу в это время Борис Леонидович написал «Четыре отрывка о Блоке». 75-летие Александра Блока, которого высоко чтил Пастернак, уже миновало год тому назад. Интересно, что в этих «отрывках» подспудно звучит мысль о том, чтобы из Блока не делали мумию и самого Пастернака оставили в покое.
Ольга Всеволодовна подтвердила это впечатление от стихотворения:
Верно, верно — это была главная тема стихов о Блоке. Тогда был напряженный период ожидания судьбы романа, который лежал в нескольких редакциях. Борю привлекли к работе в журнале «Литературная Москва», где вели дело дружественные ему Федин и Паустовский. Оба они хорошо приняли роман «Доктор Живаго». Поступали предложения от издательств из Польши и Чехословакии, куда Борис Леонидович также хотел передать роман для печати. Польский журнал «Опинион» в 1957 году первым опубликовал отрывки из «Доктора Живаго»[127]. При этом Боря понимал, что для советских издательств роман неприемлем, он станет «предвестником бурь и невзгод».
В то время Борис Леонидович, предлагая в новый литературный журнал «Доктора Живаго», писал Паустовскому, что «все приглаженное и приемлемое уже тысячекратно печаталось. Поэтому и надо печатать неприемлемое».
В один из дней осени 1956 года на мостике измалковского озера Боря сказал мне: «Ты мне верь: ни за что они роман не напечатают. Не верю я, что они на это решатся. Я пришел к убеждению, что роман надо давать читать на все стороны».
К этому состоянию протеста добавлялись раздражающие Пастернака требования окружения Большой дачи — прекратить компрометирующие его отношения с ранее осужденной антисоветской женщиной, которая к тому же не из их круга. Тогда же поступали советы переработать роман, сделать его ближе к жизни советского народа. Этот рефрен сплетен и завистливых доносов в среде Большой дачи и окололитературного бомонда постоянно сопровождал нашу жизнь. Пастернак в откровенных беседах и письмах говорил о своей отчужденности, которую он испытывает в кругу обитателей Большой дачи. Об этом он сообщал в письмах к сестрам в Англию и Ренате Швейцер в Германию. Это отмечала и Зоя Масленикова в своем дневнике о встречах и беседах с Борисом Леонидовичем.
