Газета Завтра - Газета Завтра 221 (60 1998)
— Тебе не нравится?
— Я же говорю: спасибо!
— Но тебе не нравится?
— Вадим! — решил я быть честным. — Это же карикатура. Причем какая-то дьявольская — даже не пойму, чего в ней больше: издевки или соболезнования.
Художник привычно понурил голову, и на том месте на полу, куда устремился его взгляд, закурился синеватый дымок.
— Может, тебе показалось? Ведь обычно портреты мне удаются.
Он правду сказал. Любимые его подруги, чьи портреты он писал, от них, да простится мне живодерское слово, истинно балдели. Заполучив свой лик с выпущенными глазами, они прощали ему и занудство, и вечную разлуку. Они покидали его осчастливленные, умиротворенные — рабыни. Пожалуй, на этих портретах Вадим Захарович мог озолотиться, но он их никогда не выставлял и не продавал, а только дарил.
Его маменька Таисья Павловна оказалась единственной женщиной, которой портретик досадил. Художник словно предчувствовал, что так получится, и долго отказывался ее писать, но уж больно она приставала: “Как тебе не совестно, сынок, — тянула жалобным голоском. — Всех своих мымр и гагарок перерисовал, а на родную матушку краску пожалел. Да зачем же я тебя рожала в муках и страданиях?” Сомнения в надобности давних родов возникали у Таисьи Павловны постоянно, художник к ним привык, но иногда все же расстраивался. Так было и в тот злосчастный день, когда он взялся за ее портрет. Он его склепал, как обычно, обыкновенным карандашиком за двадцать минут, и еще столько же потребовалось Таисье Павловне, чтобы в портретик вглядеться и по достоинству его оценить. После чего она объявила сыну, что этого никогда ему не простит. Разрывая портрет на клочки, она выразила наконец твердую уверенность, а не сомнение, что напрасно приняла муки в родильном доме в одна тысяча тридцать девятом году…
Распри между ними возникали частенько, но надо заметить, Вадим Захарович любил мать нежной и преданной любовью, хотя это давалось ему нелегко. Таисья Павловна была старуха вздорная, с уклоном в изуверство. Ей особенно нравилось прикидываться казанской сиротой при посторонних. В те редкие вечера, когда к художнику являлись гости, она давала волю своим извращенным наклонностям и актерскому таланту. В самый разгар мирного застолья выныривала из своей комнаты, облаченная в рваный халат (подобный тому, какие в исторических фильмах из восточной жизни носят бедные кочевники), с какой-то черной тряпкой на голове и, стеная, обращалась к сыну:
— Ты меня не будешь бить, Вадичек, если я возьму кусочек хлебушка? Я ведь третий день не кушаю.
Кто первый раз эту сцену видел — те вздрагивали, а остальные наслаждались. Один Вадим Захарович горевал:
— Мама, ну как тебе не надоело? Что о нас люди подумают!
— Дак а чего ж, Вадичек, нам людей стыдиться? Я сама понимаю, что тебе в обузу. Моей пенсии — тебе на день-два хватает, а больше чего с бесполезной старухи взять. Продать мне, горемычной, боле нечего. Ты ведь последнее колечко давеча в ломбард заклал.
Художник дико озирался, ища у гостей защиты. Да где ее найдешь в нашем мире. Любопытная подробность: коварную старуху все быстро разгадывали и следили за ее выходками, как за представлением в театре, а вот Вадим Захарович горячился всерьез, и всерьез ей возражал, и до слез обижался. Была в нем такая детская, наивная жилка, что тоже, должно быть, притягивало к нему женские сердца.
Детей у него не было, это точно, а жена когда-то была.
И он так о ней отзывался:
— Она убила меня своей ревностью.
Убитый, он был жив-живехонек, а вот куда его супруга подевалась — неизвестно. Он так объяснял:
— Съехала однажды… Я ей для ревности повода не давал, ты меня знаешь. Ну, бывают увлечения, но это же понарошку, так — расширение круга чувственных знаний. Для художников это важно. Ты можешь сказать — пошлость, но что поделаешь, раз у меня так организм устроен. В работе доходишь до полного истощения, до маразма, до тяжелейшей депрессии — тут спасение только в каком-нибудь галлюцигене. Для одних — это водка, путешествия, развлечения. Для меня — женщина. Я в нее погружаюсь с головой, черпаю в ней силы. Я ею насыщаюсь. Я ее пожираю. Но все это так невинно, верно?
— Конечно, — подтвердил я.
— Она не понимала. Я любил ее, но она оказалась узурпатором. Она меня ревностью доконала. Страшные сцены закатывала. Однажды ошпарила кипятком. По пустячному поводу. Я по телефону кому-то сказал: “целую” — и она сзади плеснула. Всю спину сожгла. Мы не могли жить вместе. Она съехала без предупреждения. Я по ней тоскую. Чем дальше, тем необратимее. Мне ее так не хватает! Ее звали Галей. Однажды разрезала на мне новый свитер. Подошла и полоснула бритвой, распорола сверху донизу, да так ловко. Могла и покалечить. Видимо, была шизофреничкой. Меня всегда тянуло к психопаткам. Норма — не по мне. Это тоже свойство художнических натур. Здравомыслие — пресно. Подавай нам изюминку и в искусстве, и в эротике. Но ее шизофрения была слишком мрачной. В случае со свитером это ярко проявилось. Полагаю, кукует сейчас где-нибудь в Ганушках в деревянной клетке, потому и не звонит. Я не верю, что она жива-здорова — и не звонит. А если бы умерла, я бы почувствовал. Она в психушке. Поедем как-нибудь ее навестить? Я вас познакомлю, она тебе понравится, хорошо бы что-нибудь у вас завязалось. Я всегда желал ей только счастья. Правда, вряд ли с тобой она будет счастлива, ты тоже шизофреник. Можно похлопотать, вас с Галей устроят в одну палату. Это большое удобство, верно?
Я помногу цитирую Вадима Захаровича, ибо его манера говорить, мне кажется, дает о нем наилучшее представление. Подобные тирады он произносил замогильным голосом, без всякого намека на иронию, чувства юмора у него не было вовсе.
Он рисовал таинственные портреты и был забавным собеседником, но вряд ли стал бы я писать о нем рассказ. Поводом послужила одна фраза, им сказанная, которая до сих пор меня изводит. Все дело в этой проклятой фразе. Чтобы хоть отдаленно передать ее смысл, не обойтись без описания некоторых дальнейших обстоятельств его жизни.
Таисья Павловна на семьдесят шестом году жизни заметно и резко сдала. Кураж ее исчез, она сморщилась, уменьшилась в размерах, обессилела. Теперь ей было не до хулиганских застольных выходок. Старость шарахнула по ее сосудам, и Таисья Павловна, начав, как многие, с обыкновенной бытовой забывчивости, вскоре превратилась в неряшливого истукана. Она и обслуживать себя перестала. Художник наблюдал за метаморфозами, происшедшими с маменькой, с затяжным испугом. Ему не верилось, что так бывает с людьми. Периоды затишья, когда Таисья Павловна большей частью дремала то у себя в кровати, то притулившись где-нибудь на стульчике, сменялись у нее приступами активной деятельности. Она шастала туда-сюда по квартире с расторопностью черепахи, но производя много шума, ища с горькими возгласами палку, очки, дорогого сыночка. Она в тревоге допытывалась у Вадима по сто раз на дню: “Ты никуда не уедешь, если я усну? Не бросишь меня?” Он клялся, она не внимала его клятвам и требовала все новых обещаний. Правда, она не отчетливо сознавала, что говорит именно с сыном, часто называла его другими именами. И Захаром окликала, своим покойным мужем, и Петечкой, и Ванечкой, и Натальей Иосифовной, да все так ласково, с неуверенностью, с надеждой, что наконец-то точно угадала. У нее появилось множество обременительных причуд. Она собиралась со дня на день выехать на родину, под город Калинин, где у нее якобы сохранился родительский дом. Где-то там, на далеком погосте покоились косточки всех ее близких, и она собиралась после смерти к ним присоединиться. Вадим Захарович соглашался доставить ее до места, но уверял, что никак не может купить билет. Он потакал ей во всех капризах безропотно, проявляя адское терпение. Дух жизни улетучивался из Таисьи Павловны не по дням, а по часам, она еле ковыляла по комнате, но вдруг силы ее прибывали и она оказывалась на улице у подъезда — расхристанная, с нечесанными волосами, со смертельно белым лицом. Причем, выскакивала из квартиры хитро, исключительно в тех случаях, когда художник удалялся по надобности в туалет либо в ванную. Вадим Захарович догонял ее сломя голову.
— Пойдем, мама, пойдем домой! Ну чего ты?
— Не трогай меня, негодяй!
— Да в чем дело, мама, объясни?
— Ты не знаешь?
— Не знаю.
— Навел полную квартиру этих гадин, а я должна им прислуживать? Не выйдет! Еду к отцу. Он меня спасет. Не трогай меня!
Из глаз ее натурально брызгали слезы, она размазывала их по лицу сухонькими кулачками, а у художника от сострадания останавливалось сердце. Он пытался нащупать пульс, его не было. После долгих уговоров он уводил рыдающую, бьющуюся в его руках маменьку к лифту. Ее терзали миражи, и горе ее было неутешным.
— Найми хотя бы сиделку, — советовали художнику друзья, видя, как он сам истощается. Он отмахивался, не соглашался. Ему казалось, присутствие в доме постороннего человека ухудшит ее состояние. А куда уж было ухудшать.
